«И это мы, повергнувшие к ногам фюрера чуть ли не всю Европу, должны бояться теперь даже мертвых?» — хотелось спросить адъютанту, но он промолчал, крепко сжав тонкие, скользкие губы. Он очень хорошо знал, к чему приводят подобные вопросы. Тем более, что майор, несомненно, прав: в этой России даже мертвые продолжают сражаться.

Машины умчались по шоссе. И там, где совсем недавно прогремел взрыв, стало невыносимо тихо.

А луна по-прежнему смотрела на землю.

Есть люди, при встрече с которыми начинаешь удивленно понимать, как мало ты видел и как слабо разбираешься в человеческих душах. Быть может, поэтому я могу слушать Степана Григорьевича Званцева часами. Но мы встречаемся с ним урывками, редко, наспех. Оттого я, видно, так плохо еще знаю этого человека.

Он шутит: «Вот, уйду в отставку, тогда…» Но это будет еще не скоро. Замполиту немногим более сорока. Он среднего роста, у него чуб, как у казака, чуть приплюснутый некрасивый нос и — совершенно ослепительная улыбка.

Но не это главное, разумеется: главное — у него множество друзей, и, мне кажется, любой человек, только раз встретившись с замполитом Званцевым, как бы прикипает к нему душой. Я не исключение в этом смысле. И написать о нем я задумал давно, сразу же после нашей первой встречи.

В тот день, покосившись на мой блокнот, Званцев спросил:

— Вы хотите каких-нибудь особенных историй? Таковых со мной не случалось. А с людьми мне приходилось встречаться действительно особенными. Вот одна история. Назовите ее, как хотите, а я бы назвал ее так: Два Степана.

Новичков на базу привел мичман Жадов.

Ребята шагали, оглядываясь. В этих северных краях им предстояло служить еще два года. После городка на Черном море, где они учились, перемена была слишком заметной. Шел холодный осенний дождь. Скалы, поднимающиеся из воды на противоположном берегу бухты, казались угрюмыми морскими чудовищами, вылезшими поглазеть на прибывших матросов. Холодные скалы, низкое холодное небо и ветер, сразу облепивший новенькие форменки, — все это было так неприятно, что кто-то из новичков не выдержал и сказал: «Хлопцы, закаляйся, как сталь!»

Жадов, не оборачиваясь, прикрикнул: «Разговорчики в строю!» — хотя отлично понимал сам, каково сейчас этим коричневым от южного солнца ребятам. Уже завтра он самолично будет раздавать им сагрипин в бутылочках и следить, чтобы они принимали лекарство, но все равно несколько человек свалятся с температурой. Ничего не поделаешь — перемена климата. Впрочем, мичман фыркал: детишки! Дунь на них — сразу начнут чихать!

Мичман имел все основания думать так, потому что за тридцать два года своей жизни не болел ничем, кроме аппендицита, и то в детстве, когда наглотался черемухи с косточками. Никакая перемена климата на него не действовала, и, как все здоровые люди, он с подозрением и иронией относился к любым болезням.

Новичков встречали с оркестром. Все офицеры дивизиона, оказавшиеся в этот час на базе, вышли на просторный плац перед штабом и, ожидая, кутались в плащи и шинели. Капитан-лейтенант Званцев, замполит с «большого охотника», в шутку предложил сплясать — благо оркестр имеется. Стоявший рядом с ним командир «большого охотника» Ратанов усмехнулся:

— Погоди, еще попляшем. На неделе обещают восемь-девять баллов.

— Ну, — усмехнулся в ответ Званцев, — нам-то с тобой этот танец не в диковинку, а вот новичков по такой погодке окатать недурно…

Тут же он подумал, что расписывать новичков по кораблям будут только через несколько дней, а сегодня у них законные баня, концерт, кино и мировой ужин с комфортом.

Капитан-лейтенант Званцев ожидал прибытия новичков с нетерпением. Год назад он выезжал в командировку — отбирать призывников для морских пограничных сил, — и многие ребята запомнились ему именно тем, что были удивительно славными людьми. Сейчас ему хотелось встретиться с ними, а дальше сделать так, чтобы лучшие попали на его корабль.

Между тем новички уже вошли на территорию базы, оркестр грянул марш, и ковыляющие по прибрежному песку чайки испуганно шарахнулись на другую сторону бухты. Званцев торопливо оглядывал ряды и вдруг улыбнулся: во всяком случае один из его прошлогодних знакомых есть! Впереди, возвышаясь над другими едва ли не на две головы, вышагивал Вовк, Званцев помнил его имя и фамилию. Помнил, как Степан, узнав, куда его хочет взять морской офицер, взмолился: «У меня батя тележного скрипа боится, а вы меня — в море. Пропаду! Честное комсомольское, пропаду». «Ну, — улыбнулся ему тогда Званцев, — не дадим комсомольцу пропасть!»

Званцев кивнул на парня и шепнул Ратанову:

— Этого, длинного, хорошо бы к нам. Мой « крестник».

— Ты как барышник, — хмыкнул Ратанов, а сам так и бегал глазами по незнакомым молодым лицам, будто стараясь угадать, кто из них лучший радиометрист, механик, комендор…

Все было, как бывало много раз до этого. Короткая речь командира дивизиона, короткая речь начальника политотдела, короткая речь «старичка» — старшины, уходящего в запас, и снова оркестр. Званцев шел на корабль с мичманом Жадовым, и тот гудел своим баском:

— Ну, я вам доложу, и фрукты среди них есть. Проходим через город, а они отмечают: «Ничего девочки» или «Восемь румбов вправо — блондинка». Разбаловались в Крыму. Винишко у них там, рассказывают, рубль за литр.

Званцев фыркнул:

— Сколько вам лет, мичман? Сто?

— Сто не сто, — проворчал Жадов, поняв, куда клонит капитан-лейтенант, — а девятнадцать, между прочим, мне тоже когда-то было.

В этом дивизионе мичман служил уже пятнадцатый год, или, как он говорил, успел проводить на гражданку четырнадцать сроков. Званцев знал, что вся служба досталась ему собственным горбом, ни на каких учебных пунктах он не был, просто потому, что этих самых пунктов в ту пору не существовало, а пришел ярославский паренек, надел, как все, робу и начал осваивать сложную моряцкую науку.

Об этой поре своей жизни мичман Жадов вспоминать не любил. Зато командир дивизиона Лучко, встречаясь с Жадовым, неизменно подмигивал ему и спрашивал: «Ну, где же пеленги?!» История с пеленгами была известна всем, и ее передавали из поколения в поколение — от «старичков» к новичкам.

Так вот, пятнадцать лет назад Лучко, командовавший в ту пору кораблем, крикнул матросу Жадову с ходового мостика:

— Идите брать пеленги!

Жадов, прослуживший на корабле три дня, спросил у пробегавшего мимо старшины, где ему взять эти самые пеленги, и тот, не моргнув глазом, посоветовал обратиться к боцману. Боцман тоже не моргнул глазом, а откинул крышку форпика и достал два красных от ржавчины рыма, бог весть как завалявшихся в налаженном и надраенном боцманском хозяйстве.

— Вот, — сказал он Жадову, — тащи. Только ржавчину сними, не терпит командир ржавчины.

Лучко на мостике рвал и метал — где Жадов? — а Жадов в это время надраивал до блеска старые рымы. Потом он появился на мостике, протянул рымы командиру, и тот изумленно сказал:

— На кой черт вы мне это притащили?

— Пеленги, товарищ капитан-лейтенант. Сами же приказали взять.

Говорят, корабль содрогался — так хохотали все, в том числе и Лучко. И вот пятнадцать лет спустя Лучко, уже капитан первого ранга, неизменно подмигивал мичману при встрече: «Так где же пеленги, мичман?»

Боже ты мой, сколько раз еще он ловился на подобные шуточки, наивный ярославский паренек, от роду не видевший моря! И кнехты осаживал молотом, и макароны продувал на камбузе, и шваброй болтал за кормой, чтоб салака не обсосала свежую краску… Но вот завидный характер: он ни разу не обиделся, как обижались другие, а хохотал вместе со всеми над своей оплошностью, потому что всякую науку считал впрок. А потом, годы спустя, сам разыгрывал новичков беззлобно и тоже ради науки: не будь лопухом, милый мой, и помни, что пограничнику голова дана, чтобы думать.