Три дня посменно наблюдали пограничники за ущельем, три ночи, тоже посменно, лежали они неподвижно в колючих кустах барбариса у самого выхода из ущелья, но банда не появлялась. Много предположений высказали солдаты: может, не верны данные, полученные начальником поста, может, басмачи изменили маршрут, может, данные поступили с запозданием и банда уже ушла. Даже сам командир отделения стал сомневаться и ждал, что вот-вот с поста должно поступить какое-либо распоряжение; но распоряжения не было. Дождь шел мелкий, надоедливый, холодный.

— У костра бы погреться, обсушиться. Нельзя — дым. Вот бы, товарищ командир отделения, придумать костер без дыма.

— Говорят, какой-то сухой спирт начали делать. Жарко горит, а не видно совсем. Скоро выдавать в наряды будут, — ответил Невоструев и, помолчав немного, добавил, будто отвечая на свои собственные мысли: — Разве угодишь человеку! Дождь — недовольны, жара — подавай дождь. Помню, на Актамской тропе ждали банду. Жара. Пить хочется. В песок зарылись, лежим и думаем: хоть бы дождичек, что ли! А из Алма-Аты, когда из военкомата сюда на границу шли — то же самое. Идем день, другой — солнце палит. Ругаем его. Потом дождь зарядил! Одежонка какая у нас была? Промокли насквозь. Ботинки у многих порвались, так по лужам босиком и шлепают. Смешно сейчас вспомнить. Пограничники, которые за нами приехали, идут бодро, смеются: «Привыкните!» А мы дождь ругаем, жара, мол, лучше.

Кропоткин на границе был недавно. И хотя он уже не один раз встречался с басмачами, бывал по нескольку суток без сна и отдыха, в походах, но все еще, как он считал сам, не привык к границе. Товарищи, правда, были о нем иного мнения, они уважали в нем храбрость и выносливость, считали его настоящим пограничником. Сейчас он слушал командира отделения, мысленно соглашался с ним.

— Ты вот что, наблюдай, а я — за сменой, — сказал Невоструев.

Он ползком спустился вниз, встал и зашагал между деревьями в глубь леса.

На полянке, куда он вышел через несколько минут, понуро стояли лошади, привязанные для пастьбы к вбитым в землю кольям длинными веревками. Седла на лошадях, сами лошади были мокрыми; с животов, с подпруг, с коротко постриженных хвостов стекали на землю струйки воды.

«Холодно коням», — подумал Невоструев и повернул к большому, сделанному из веток под старым карагачом шалашу.

В шалаше на попонах, постеленных поверх толстого слоя сосновых веток, лежали одетые пограничники и о чем-то вполголоса разговаривали.

— Еды, командир, на один раз осталось, — сказал один из них, когда Невоструев, раздвинув ветки, закрывавшие вход, вошел в шалаш. — На пост бы кому съездить?

— Курева давно нет!

— Овес кончился. Коней нечем кормить.

— Знаю, — помолчав немного, ответил Невоструев. — На посту тоже знают. Наблюдать надо за ущельем, ждать. Бестолку языки чесать не следует. Лучше вот что: протрем сейчас жгутами коней, накроем их попонами, потом двое Кропоткина сменят.

Кто-то начал медленно подниматься, но в это время тихо заржала лошадь. Пограничники, схватив винтовки, выскочили из шалаша и встали за стволы деревьев, внимательно просматривая ту сторону леса, куда, навострив уши, повернули головы лошади. Из леса тоже донеслось тихое ржание.

— Манапа конь, — сразу узнали пограничники голос лошади комотрядовца Кочукбаева.

Кавалеристы всегда узнают своих коней по голосу, а голос Воронка, так назвали солдаты манаповского мерина, знали все.

Несколько лет назад, когда пограничные посты перекрыли границу, бедняки-казахи в аулах и селах создали коммунистические отряды для помощи пограничникам; отряды эти вместе с красноармейцами били басмачей, сообщали пограничникам о готовящихся нападениях, о передвижении банд, но жили дома, в аулах и селах. Кочукбаев вначале тоже был в одном из таких отрядов, но потом по приглашению пограничников как отлично знающий местность человек стал постоянно жить на посту. Ему дали оружие, коня. Он выполнял различные поручения, был проводником и разведчиком. Невысокий, сухощавый, с неизменным лисьим малахаем на голове, он был неутомим. Славился по всей округе и его вороной конь, который в умелых руках научился карабкаться по скалам, как архар, бесстрашно входить в бурные горные речки, даже переходить по чертовым мостам. Манап никогда не привязывал вороного, и не было случая, чтобы конь уходил от хозяина.

Пограничники узнали голос Воронка, но из-за укрытий не выходили, пока не замелькал между деревьев знакомый малахай.

— Ну что, Манап, хорошего скажешь? — спросил Невоструев Манапа, когда тот, поздоровавшись с пограничниками, слез с коня, растер его пучком травы и, ослабив подпруги, пустил пастись.

— Хлеб привез, консервы привез, овес привез. Хохлов сказал: ждать надо. Пойдет банда. Здесь пойдет.

— И курево есть?

— Есть, обязательно есть.

— Тащи скорей! — начали торопить Манапа красноармейцы. — Уши поопухли.

Кочукабев уехал, пообещав вернуться через два дня, а пограничники остались в лесу.

Еще сутки шел дождь. Лишь к вечеру следующего дня небо очистилось от туч и закатное солнце заискрилось в лужицах и листьях деревьев, на лепестках травы. Сразу стало тепло, лес наполнился птичьим щебетом, запахом хвои.

Ночь прошла спокойно, а утром из ущелья выехало два всадника. Они долго осматривали опушку у поляны, переговаривались о чем-то между собой, потом снова скрылись. Один из наблюдавших за ущельем красноармейцев пополз вниз. Через несколько минут отряд был готов к выполнению любого маневра, а сам командир уже наблюдал за ущельем. Но время шло, а басмачи не появлялись.

— Неужели заметили? — как бы самого себя спросил Невоструев.

— Не могли, товарищ командир отделения. Мы хорошо укрылись, — ответил ему лежавший рядом пулеметчик Прудько.

— В чем дело?

— Хитрят, видно. Выманивают.

— А может, уходят?

— Не могли они нас видеть, товарищ командир!

— Что ж, будем тогда ждать.

Прошло еще почти полчаса, а из ущелья никто не показывался. Невоструев думал о том, что, возможно, басмачи сейчас рысью уходят по ущелью или на пологом подъеме выбрались из него и двигаются к границе прямо через горы. Он, правда, знал, что басмачи, особенно из Киргизии, всегда ходят по проторенным тропам, так как не знают местности, но предполагал, что среди них может быть проводник. Смущало и то, что вот-вот должен был подъехать Манап, а его появление тоже может выдать расположение отряда. Он снова убеждал себя не спешить с принятием решения, понимая, что от этого зависит исход операции, зависит жизнь его самого и жизнь подчиненных. Ведь были же случаи, когда в результате поспешного, непродуманного решения пограничники попадали в тяжелое положение. Когда решительность оправдана, ее называют храбростью, когда не оправдана — ненужной жертвой.

«Не торопись, не торопись. Подумай, взвесь все «за» и «против»!» — мысленно говорил он себе, но чувство беспокойства все сильнее и сильнее захватывало его, требовало немедленного действия. Невоструев едва сдерживался.

— Ну и маринуют! Вот чертово терпение, — проговорил Прудько, и этот тихий голос успокаивающе подействовал на Невоструева.

— Подождем и мы.

Когда всадники выехали из ущелья, Невоструев облегченно вздохнул и начал считать: «Раз, два, три… двенадцать. Не много. Можно брать живьем, особенно если сюда пойдут».

Но банда не пошла на засаду, а свернула в ущелье, идущее к Красной сопке.

— Бери Кропоткина — и к сопке! — приказал пулеметчику Невоструев. — Мы с тыла ударим.

Все шло, как предполагал Невоструев. Впереди, у Красной сопки, хлестнула по тишине короткая пулеметная очередь, потом вторая, такая же короткая, за ней третья. Пулемету вторили редкие одиночные выстрелы.

— Слезай! Коней — в укрытие! Без команды не стрелять!

Едва успели пограничники укрыться за камнями, как из-за поворота показались скачущие басмачи. Всадников было восемь.

— Огонь!

Четыре выстрела — три лошади с полного галопа ударились о землю и судорожно замахали копытами. Двое выбитых из седел басмачей встали и подняли руки, третий, запутавшийся в стременах, одной рукой торопливо сдергивал с ноги стремя, другую тянул вверх. Остальные осадили коней.