— Ты задержан, привязывай коней к карагачу, — громко сказал Мыкыянов, направляя в него ствол ружья. — Не наш ты.

— Не дури, аксакал, — поморщился тот, вставляя ногу в стремя. — Если разобраться, ты здесь ноль целых.

Мыкыянов приблизился к чужому, широко расставил ноги и в ответ на дерзкие слова крикнул:

— Делай, что велено, — иначе палить буду.

Лицо чужого стало таким, будто у него рвали без наркоза зубы. Потом, вытаращив налитые кровью глаза, он сделал резкий взмах рукой к своему поясу, на котором в чехле висел финский нож.

Турсунгазы, чуть отступив, снова приказал:

— Не смей, тебе говорят! Сделаешь еще шаг — бабахну.

— Добром прошу, — уже взмолился пришелец, — не задирайся, отпусти. Любую лошадь тебе подарю. Вот, выбирай.

— Я не из тех, за кого ты меня принимаешь, — багровея, проговорил Мыкыянов. — Привязывай гнедых и следуй по этой тропе. А если… такую взбучку дам — не опомнишься…

Двигались молча. Впереди — чужой пешком, сзади — на коне Турсунгазы. В том месте, где тропка шириной не более метра шла по горному карнизу на высоте за вторую тысячу над уровнем моря, пришелец остановился.

— Больше не могу, устал, — пробубнил он, кося злые глаза на дружинника.

— Что ж, малость отдохни.

Чужой, присев на камень, посмотрел направо, где возвышалась огромная скалистая стена, потом налево, где начиналась глубокая пропасть.

— Зря, черт подери, рискнул я проскочить низиной, — зло, сквозь зубы, проворчал он. — Можно было в другом месте… Нечистый попутал… Отпусти…

Заросшее, смятое лицо его выражало скрытую тревогу, глаза смотрели испуганно, умоляюще.

— И в другом месте не прошмыгнул бы, везде смотрим, — закуривая, сказал старик, а потом, спохватившись, приказал:

— Поднимайся, хватит…

К вечеру, когда уже спала жара, Турсунгазы приконвоировал задержанного на полевой стан. Вскоре туда прибыли пограничники.

У пришельца из карманов были извлечены плитки шоколада, фонарь, миниатюрный радиопередатчик и две пачки папирос. Этикетки пачек сверкали золотистыми полосками, отдавали синевой нарисованных чинар.

— Шакал! И другого названия тебе нет, — сквозь зубы проговорил Турсунгазы. — Врал мне: курить бросил. Тянулся скрюченными пальцами к нашему «Беломору». До печенок обидно, что вот такие лезут на нашу землю…

А вот был случай совсем недавно. Мыкыянов, уставший, верхом возвращался с овцеводческой фермы домой. Около моста лошадь фыркнула, подняла голову и навострила уши. Из-за кустов краснотала показался человек. В руках он держал кетмень. В глазах подошедшего угадывалась осторожность.

— Откуда будешь? — спросил Мыкыянов.

Неизвестный, двигая челюстями, что-то невнятно пробормотал, небрежно сделал взмах рукой, присел. Турсунгазы насторожился:

— Паспорт есть?

— А как же! Без него, дружище, в этих краях и не показывайся: граница-то под боком.

Мыкыянов посмотрел на обувь незнакомца, потом на лежащий рядом кетмень. «Говорит, воду по арыкам пускал, — подумал он, — а ботинки-то чистые, на них совсем нет грязи, да и кетмень ржавый-ржавый».

— А все-таки, позволь глянуть на паспорт, — настойчиво потребовал Мыкыянов.

— Дразнишь или смеешься?

— Показывай документы! — твердо сказал Турсунгазы.

— Шутник ты, вижу, — впиваются расширенные глаза незнакомого в Мыкыянова. — А со мной шутки плохи. Я из таких переплетов выходил — тебе и не снилось. Так что не куражься.

Мыкыянов почувствовал, как у него налилось краской лицо, чаще забилось сердце и дал о себе знать внутри осточертелый осколок. «Будь ты неладен!» — ругнулся про себя Мыкыянов.

Неизвестный, глазея на лошадь, поднялся и быстро направился к ней. Потом сквозь зубы бросил:

— А тебе дорожка скатертью.

«Ускакать намеревается, — мелькнула мысль у Мыкыянова, — но на Беркута не так просто сесть».

Конь, увидев чужого, расширив ноздри, качнул головой и, круто повернувшись, побежал в другую сторону.

Неизвестный тут же шмыгнул в кусты краснотала. Вскоре серая кепка исчезла за лобастой мшистой скалой.

— Беркут, Беркут! — позвал коня Мыкыянов.

Через минуту он, вскочив на лошадь, уже мчался на заставу. Под копытами коня звенела каменистая тропа. Пограничники нагнали нарушителя в тот момент, когда он, кубарем скатываясь по щебенке к подножию горы, хотел пробраться к кустарнику, который прорезала граница.

— Нет ничего дороже своей Родины, — говорит Мыкыянов.

Крутой волной нахлынули воспоминания, горячим дыханием обдали его тяжелые огневые годы.

…Турсунгазы, прихрамывая, подходил к поселку. За спиной у него, покачиваясь на узловатых лямках, висел полупустой вещевой мешок, на левой руке — шинель.

На обочине дороги солдат увидел сваленный километровый столбик. «Присесть, отдохнуть малость, — решил Мыкыянов. — Осколки дают о себе знать».

— Земля! — вздыхает глубоко Турсунгазы. — Дождалась-таки мужских рук. А они вон какие — в шрамах, в ссадинах и порохом пахнут.

Вдали послышался клекот журавлей. Турсунгазы поднял голову. «Ишь, они, солдаты: строем, дружно. И командир у них свой». Фронтовик переводит взгляд на землю, смотрит на шинель.

— Спутница моя, — как-то ласково сказал он. — Навряд ли я тебя когда-нибудь надену: пробитая, истертая. А бросить жаль. Памятью останешься…

Турсунгазы, взяв свои пожитки, поднялся и направился по тихой дороге в поселок.

Куляш, жена его, долго не выпускала мужа из крепких объятий. Она счастливо смотрела на его загоревшее лицо, жесткие брови, прорезавшиеся на лбу морщинки, на лихо выбившуюся из-под пилотки непослушную густую прядь. Слезы счастья и радости оставляли следы на его выцветших погонах.

Соседские ребята с любопытством рассматривали на груди Турсунгазы ордена, медали.

— А вот эта за что? — спрашивали.

— За бой у Малахова кургана, — сняв пилотку, ответил Мыкыянов.

— А орден какой красивый!

— Смотрите, цветные нашивки! Это за ранения? Расскажите о них, дядя Турсунгазы.

Солдату не верилось, что он уже в кругу семьи, близких, что он стоит на земле в полный рост, свободно, без оружия, что снята зеленая каска и черные волосы нежно теребит теплый ветерок, а с крыши домика доносится мирное воркованье голубей.

Родной дом… Неужели это наяву? Вон тополек играет клейкими листьями. Ветви его веселые, податливые. Он вырос, окреп. А немного дальше, у подножия горы, между камней бьют из-под земли чистые ключи. Над сопками, как лебеди, поднялись белые облака. Откуда-то доносится весенний запах травы. А вдалеке, пришитая к горизонту, синеет заплатка леса.

…Четыре года колхозник села Покровки Турсунгазы Мыкыянов вместе с русскими, украинцами, узбеками, грузинами воевал на фронте. Защищал город на Волге, ходил в жаркие атаки под Полтавой, форсировал бурлящий Днепр. А на окраине Пскова, где в феврале восемнадцатого года родилась Красная Армия, упал, раненный горячими осколками. Подлечился — и снова с автоматом на фронт. По-всякому приходилось солдату: ползти под огнем, прикрывая голову лопаткой, драться в траншеях с фашистами ножом и гранатой, а то и хватать за горло врага голыми руками.

В своем заявлении в партийную организацию Мыкыянов писал:

И он, сын далекого Казахстана, презирая смерть, истекая кровью, грудью своей заслонял родную советскую землю.

Есть о чем рассказать защитнику родной земли ее хозяину.

…— Вызывает меня и еще нескольких солдат во главе с сержантом майор Гладков, — вспоминает один из многих фронтовых эпизодов Турсунгазы. — Делает жест ребром ладони около кадыка: «язык» вот так нужен. И не мелкий…

— Достанем, товарищ майор, — уверенно сказал сержант, — непременно достанем.

Шли мы по разбухшему от осенних дождей украинскому чернозему. Знали — впереди немцы густо натыкали кольев с проволочными заграждениями. Раз от разу с оглушительным треском распарывали неподвижную ночную темень огненные трассы автоматных и пулеметных очередей. Горизонт на западе полыхал заревом пожаров, горели крестьянские избы. Часто фрицы пускали осветительные ракеты. Мы, как по команде, падали на землю, прятались в воронках.