И вот я прилетел в пограничный городок, окруженный барханными песками, пожимаю крепкую, энергичную руку Петра Алексеевича Федорины. Я не ошибся: и стройность сохранилась, и глаза голубые, и ямка на подбородке, и волосы волнистые, только не русые, а седые. Что ж, за двадцать лет вполне можно поседеть…

Как сложилась военная биография Федорины? Подробно о ней говорить не буду. Ограничусь информацией. Но она в какой-то степени поможет прорисоваться сегодняшнему дню Петра Алексеевича.

У черниговских крестьян Вассы Симоновны и Алексея Ильича родились три дочери — Ольга, Анастасия, Софья и сын Петр. Батька полушутя говорил: «Ну, Петро, будешь защитником для сестер. На роду тебе это написано, ты же мужик»…

Получилось так, что Петр стал защитником не только своих сестер. В тысяча девятьсот тридцать девятом году он окончил среднюю школу с аттестатом отличника и поступил в Днепропетровский институт инженеров железнодорожного транспорта. Проучился сентябрь, в октябре призвали в погранвойска, в Казахстан.

В тех местах колобродили ветры с Тарбагатайского хребта и с реки Черный Иртыш, лепил снег, леденели морозы. Но еще суровей и трудней было на заставе, куда попал после учебного пункта. Участок горный, с тяжелыми дорогами, с зимними заносами, и вчерашнему студенту доставалось. Однако он был упрям и самолюбив, молоденький красноармеец кавалерийской заставы.

Как грамотного, толкового пограничника, активного комсомольца, его выдвинули заместителем политрука заставы. И поскольку политрук долго отсутствовал, девятнадцатилетний Петр сделался правой рукой начальника.

Сорок первый год застал Федорину секретарем бюро ВЛКСМ части, а начало Отечественной войны — на операционном столе. Можно представить себе его настроение: на страну напали фантасты, на западной границе шли кровопролитные бои, из отряда уезжали на фронт, а тут — болезнь. Но как только вылечился, написал рапорт. Вместо фронта его послали на сборы в Алма-Ату, затем в Саратовское военно-политическое училище НКВД.

Из училища вернулся лейтенантом туда же, в отряд. Был замполитом на заставе, парторгом комендатуры, инструктором политотдела округа по комсомольской работе. Перед самым концом войны его перевели в Забайкалье. Затем — Военно-политическая академия имени Ленина. Окончил её и поехал снова на границу. Четырнадцать лет здесь, в сыпучих песках, где отнюдь не легче, чем было в отрогах Тарбагатайского хребта. Четырнадцать лет беспрерывной службы: сожженная солнцем пустыня, зной, змеи и москиты, тревоги, хлопоты, бессонные ночи. Федорину называют ветераном здешних мест, и это справедливо: немного найдется офицеров, столько прослуживших на среднеазиатской границе.

В преддверии зимы с Аму-Дарьи сквозит пронизывающая сырость. Река раздольная, могучая, с волной, а на участке отряда бесплодные пески, такыры, редкие колодцы с солоноватой водой. Серое небо, серая река, серые барханы и солончаки вокруг древнего городка.

Некогда пролегали через него караванные торговые пути. Но потом появились более удобные, и торговая жизнь здесь замерла. А пограничная, пожалуй, никогда не утихала. И сейчас на улицах городка часто встречаешь людей в зеленых фуражках.

Я прилетел сюда утром, но еще раньше, на рассвете, начальник отряда уехал из городка. Куда? На мой вопрос оперативный дежурный отвечает: на границу, возвратится лишь в полночь.

А утром, как всегда, без пяти девять, полковник Федорина принял рапорт дежурного…

В кабинете было и тепло — у округлой, затянутой в железный кожух, похожей на домну печки, и прохладно — у окна, за которым все то же: серое небо, голые ветки, дождь, ветер. Федорина включил электрический свет, и его черты от этого как-то сгладились, лицо помолодело, волосы приобрели желтоватый оттенок.

Петр Алексеевич словно заметил мой взгляд и провел ладонью по голове, не отрываясь от чтения. Их, служебных бумаг, в раскрытой папке ворох. Он что-то подчеркивал в них, что нужно взять на заметку — заносил в рабочую тетрадь. То и дело в дверь стучались, заходили офицеры штаба и политотдела, докладывали, получали указания.

Полковник говорил мне: «Прошу прощения, я скоро освобожусь, побеседуем». Однако и документов, и посетителей было много. И он не успел освободиться, как вошли оперативный дежурный и майор, исполняющий обязанности начальника штаба: на участке одной из застав нарушена государственная граница. Федорина выслушал спокойно, но поперечные морщины над переносьем обозначились резче.

Пока в кабинете собирались вызванные полковником офицеры отряда, он связался по телефону с заставой. Начальник заставы передал уточненные данные о нарушении, о принятых мерах: граница перекрыта, след прорабатывается, выбрасывается поисковая группа. Федорина задавал сжатые, энергичные вопросы — кто прорабатывает след, состав нарядов, перекрывающих границу, время выброски поисковой группы, как взаимодействуют с соседней заставой, — кое-что записывал. Приказав докладывать ему о любых изменениях обстановки, положил телефонную трубку, задумался.

— Ваше мнение, товарищи…

С чем-то Федорина согласился, с чем-то нет. Встал, подошел к большой настенной карте, отыскал точку, где были обнаружены следы, ведущие в наш тыл. Да что карта! Он мог закрыть глаза и представить участок этой заставы, где езжено и хожено за четырнадцать лет…

Вернулся к столу. Сел. Опять задумался. И сказал:

— Итак, для руководства поиском направим товарищей. — И он назвал фамилии офицеров.

Спустя пять часов после обнаружения следов на КСП нарушитель был задержан. Началось выяснение его личности, мотивов и обстоятельств перехода границы, а полковник, не теряя из виду это чрезвычайное, главное на сегодня дело, принялся за текущие.

Уплотненный, насыщенный рабочий день заканчивается в семнадцать ноль-ноль. У Федорины он растягивается: еще час полковник принимает по личным вопросам, с восемнадцати он на партсобрании, с двадцати — в клубе части, на встрече гарнизона с пограничниками, участниками юбилейного октябрьского парада на Красной площади в Москве. Вечер закончился, клуб опустел, а Федорина советуется с начальником политотдела, прикидывает, как лучше спланировать поездки участников парада по заставам, чтобы они везде выступили.

И так каждый рабочий день. Это если в управлении отряда. А если на границе — тоже напряженный, с полной отдачей труд. Ну, а в воскресенье? Они бывают разными, воскресенья. Такими, например.

…О том, что гарнизон отряда воскресным утром будет поднят по команде «В ружье!», мне было известно заранее: мы жили с представителями округа в гостинице. Обсуждались детали этой ответственной проверки боеготовности пограничников. Федорина не думал, что звонок дежурного разбудит его в пять ноль-ноль.

Когда Петр Алексеевич вошел в здание штаба, он увидел представителей из округа — полковника и двух подполковников, поздоровался. Приезжий полковник подал ему какую-то бумагу, Федорина пробежал ее, кивнул. Он был вежлив, невозмутим.

В штабе — хлопанье дверей, во дворе — отрывистые команды, топот сапог, урчание моторов, лучи карманных фонариков, рассекающие темноту. Петр Алексеевич посмотрел на часы. Наконец подразделения построены на плацу. Федорина с представителями округа сел в газик.

Колонна миновала городок, тихий, сонный, темный — окна светились лишь в домах, откуда были срочно вызваны в свой штаб пограничники, — свернула к стрельбищу. Перед стрельбищем, где надо было занять исходный рубеж, представители округа остановили ее. Сыграли отбой. Они были вроде бы довольны, Федорина же хмурился. Конечно, времени на сборы и бросок затратили не больше положенного, да не обошлось без накладок: одного офицера и одного старшину-сверхсрочника посыльные не нашли, забарахлил мотор у санитарной машины.

В такие минуты, чувствуя, что недоработано, Федорина способен рассердиться. А лекарство от дурного настроения единственное — труд. И полковник, возвратившись в штаб, не поехал досыпать, остался в кабинете. Было только семь утра, и мало кто в городке еще пробудился: когда ж отсыпаться, ежели не в воскресенье? Федорина намечал, что необходимо сделать и кому, чтобы гарнизон поднимался по команде «В ружье!» без сучка и задоринки; решал с полковником из округа кадровые вопросы; готовился к штабным занятиям с офицерами; набрасывал тезисы выступления перед членами добровольных дружин; сочинял письмо в райком и райисполком в защиту отрядного сада (еще бы, прекрасный сад, снабжает яблоками все заставы, а кое-кто размахнулся строить на его территории жилые дома, будто другого места нет!).