Справа и слева гремел сильный бой. Наши пулеметы неумолчно выстукивали длинные очереди. Доносились взрывы гранат, а это означало, что немцы подбирались вплотную к переднему краю и ребятам приходилось туго.

Где-то за группой старшины Шибких раздалось многоголосое «ура». Сергей и Манан понимающе переглянулись. Тревожное было это призывное восклицание. Немцы вклинились в нашу оборону, их контратакует какое-то подоспевшее на выручку подразделение. Узнать бы обстановку в обороне полка, но связи не было ни с кем и восстановить ее некому. Не приходили связные ни из штаба полка, ни от Мамочкина и Шибких.

После первой захлебнувшейся атаки немцы стали охотиться за пулеметами на Сухом мысу. Они засекли огневую позицию куриловского «максима», но Сергей и Манан были уже метров на пятьдесят в стороне и ждали новой атаки.

Манан Хабибуллин торопливо снаряжал пулеметные ленты. Сергей, взглянув на него, ужаснулся: как исхудал, почернел этот неутомимый, веселый человек. Его впалые щеки покрывала рыжеватая щетинистая борода, на переносье обозначились грани, руки сделались тонкими и угловатыми, под глазами висели посиневшие мешки дряблой, наморщенной кожи. Лишь темные глаза сверкали озорными огоньками да по-прежнему были белы зубы.

— Товарищ лейтенант, вчерашней ночью я сон видел, — вбивая сухонькой ладошкой патроны в отсыревшую ленту, рассказывал Хабибуллин. — Ай, какой сон! И этот поганый фриц перебил на самом главном. Тьфу ты, каналья, — ругнулся он на патрон, который никак не втискивался на свое место. Справившись с ним, Манан продолжил:

— Иду я, значит, домой. Солнце поднялось над лесом. Большое-большое, и застыло передо мной. А березки все брильянтами и янтарями горят. Низко кланяются мне. И слышу я чей-то приятный голос: «Здравствуй, Манан. Не робей, шагай смело, ты дома. Мы ждем тебя». А над головой пчелки порхают и вьются около меня, вроде как радуются. Тут как плюхнет мина, и пошел тарарам. Ай-яй, какой бессердечный этот немец.

Сергей слушал его болтовню, знал, что придумал он этот сон: спит ведь час-два в сутки, но на душе было приятно от его незатейливого рассказа, от бодрости этого ослабевшего, но крепкого духом товарища.

— А вы, товарищ лейтенант, сны видите? — спросил Манан.

Никаких снов, конечно, Сергей не видел все эти ночи, но сейчас хотелось поддержать товарища. И он сказал:

— Вижу, Манан, вижу. И знаешь, снится все время дорога. Длинная-длинная, через всю нашу страну. И мчится по ней состав из комфортабельных вагонов. В этом составе едем мы все. Нас встречают с музыкой, с цветами. Кричат: «Ура победителям!», — а мы все летим и летим по стране. Счастливые, поем песни и мечтаем каждый о своем. У всех руки чешутся по работе, а нас не отпускают домой. «Пусть, — говорят, — посмотрят люди на своих спасителей».

— Хорош сон, товарищ лейтенант. Ой, как хорош! Ко мне в Казань поедем, — от души радовался Манан. Может, серьезно верил он в сон Курилова, может, показывал эту серьезность, чтобы сгладить остроту жутких минут затишья перед, неравным боем. Как бы там ни было, но на сердце Сергея и в самом деле полегчало, будто он действительно ощутил радость долгожданной победы, пролетел над ликующей страной.

Бросив взгляд в сторону противника, Курилов увидел перебегающие фигуры фашистов. Их было не больше отделения, и атаковали они как-то странно: наискось к нашему переднему краю. Заметил это и Хабибуллин.

— Что это значит, товарищ лейтенант? — удивился он. — Без всякой подготовки, тишком, а? Такого не бывало.

— Тихо, Манан, тихо, — успокоил его Курилов, натужно соображая, что затеяли немцы. Проверить, живы ли мы? Вызвать наш огонь, засечь пулеметы и накрыть орудийным огнем. Молчать? Тогда фрицы ворвутся на Сухой мыс и засядут в наших окопах.

— Э-э, была ни была, — не стерпел Манан, — дадим очередь, товарищ лейтенант.

— Отставить! Рано закапывать себя в землю. — Курилов достал из траншеи автомат. — Слушай, Манан. Дадим маскарад. Зайдешь справа и с разных мест будешь давать короткие очереди. Понял?

— Так точно, понял.

Хабибуллин воткнул снаряженный магазин в автомат и нырнул в ближайшую воронку.

Сергей метнулся в противоположную сторону и вскоре услышал строенные выстрелы Манана. Начал палить и Курилов. Надо было после каждой очереди стремглав лететь на другое место, стрелять и опять бежать. Затем возвращаться и все чаще трещать выстрелами.

Видимость стрельбы целого взвода удалось создать настолько искусно, что спустя пять-десять минут немцы ударили из орудий по всему участку. Курилов и Хабибуллин залегли в разных местах, но у обоих была единая радость: маневр удался, немцы жгут боеприпасы попусту.

Вражеский обстрел длился не очень долго — минут десять. Чувствовалось, что немцы выдыхаются. На этот раз они не атаковали после артиллерийского огня, как прежде, считая, видимо, что русская крепость еще недоступна для их пехоты, и методически валили на нее снаряды и мины. Курилову и Хабибуллину оставалось только одно — глубже залезать в землю-матушку, но из всех ранее оборудованных убежищ уцелела лишь одна ниша, в которой они провели ночь. Может, где-то и есть еще ниши в неразрушенных траншеях, но отыскивать их под огнем противника Курилов не решился. Он пополз в свое ночное укрытие. Там пулемет, боеприпасы, там надежда на спасение Сухого мыса.

Со стороны группы сержанта Мамочкина доносились редкие пулеметные и автоматные очереди. Стреляли немцы, а наши молчали. Живы ли? Только подумал об этом Сергей, как прибежал Манан. На лице его, теперь хмуром и еще больше почерневшем, были не то испуг, не то горечь. Он тяжело перевел дыхание и, показывая рукой наверх, сказал:

— Там… там… наш Тахванов там, товарищ лейтенант.

— Где? Как Тахванов? — Курилов, чувствуя неладное, выскочил из траншеи и пополз вслед за Хабибуллиным по свежим, грязным воронкам, не успевшим еще застыть под холодным дыханием осени. Дождь не лил больше, и в ямках, нетронутых кое-где разрывами снарядов, совсем по-мирному блестели зеркальца хрупкого льда.

Тахванов сидел с опущенной на руки головой, когда Курилов и Хабибуллин подползли к нему в неглубокую воронку. В ногах у него, накрытый плащ-палаткой лежал длинный, крупный, уже остывший труп человека. Сергей и Манан сняли каски. Это был Семен Мамочкин. Открыв его лицо, Сергей увидел знакомые, родные черты товарища, учителя, брата, человека, без которого, казалось, немыслима жизнь взвода и его, Сергея.

— Эх, Мамочкин, Мамочкин, как же это? — тихо, скорбно и с болью простонал Курилов, кусая свои распухшие, потрескавшиеся губы.

Помолчав две-три минуты, Тахванов медленно и тяжело поднял руку, расстегнул карман гимнастерки и вынул оттуда документы Семена Мамочкина — солдатскую книжку, бережно обернул их носовым платком и, передавая Сергею, сказал:

— Просил написать другу в тайгу, что Мамочкин до конца выполнил свой долг перед Сибирью.

Курилов принял сверток, положил в нагрудной карман. Потом вынул потрепанную книжку, вырвал из нее листок и карандашом написал:

Сергей подумал немного и дописал:

Высыпав порох из патрона, Курилов вставил туда свернутую трубочкой записку, закрыл патрон пулей и носком ножа на латунной гильзе выцарапал:

Так увековечили память своего друга оставшиеся в живых на Сухом мысу трое полковых разведчиков.

Тянулись полные ожиданий и волнений минуты. Они так длинны и так мучительны, что, казалось, время остановилось, точно сломанные часы. Немцы могли обнаружить брешь, ударить в нее, обойти Курилова и прорваться к Неве. Но фрицы молчали. То ли ждали подкрепления, то ли собирались с силами, чтобы сломить наконец сопротивление горсточки русских солдат, похоронивших за эти дни не одну роту рейха.