Когда собирались пересечь перевал Накацугава, на двух горных вершинах напротив показались человек пятьсот-шестьсот в доспехах и шлемах. Их приняли за войско из Тамаги. Лучники там выставили перед собой щиты, разделились на две части — левую и правую — и издали боевой клич. Когда принц увидел это, яшмовый его лик озарился особенно величественной улыбкой. Обращаясь к своим подчинённым, его высочество промолвил:

— Стрелять всеми оборонительными стрелами, сколько их есть! Мы должны погибнуть со спокойным сердцем и оставить свои имена десяти тысячам поколений. Однако никто и ни в коем случае не должен совершать харакири раньше меня. После того, как я покончу с собой, срежьте у меня кожу с лица, отрежьте уши и нос и выбросьте, чтобы не видно было, чья это голова. Ибо, если мою голову выставят на тюремных воротах, наши сторонники в Поднебесной потеряют силу, а воинские дома постепенно перестанут их бояться. Говорят так: «Мёртвый Кун Мин обратил в бегство живого Чжун Цзиня»[462]. А значит, даже после смерти наш авторитет в Поднебесной остаётся и становится хорошим военачальником. Теперь же бежать никак нельзя. Не посрамите себя и не дайте врагу смеяться над нами!

Тогда сопровождавшие принца воины воскликнули: «Почему же мы должны посрамить себя?!», — вышли перед его высочеством и спустились вниз до склона, по которому во множестве поднималось наступавшее войско противника. Их было всего тридцать два человека, и хотя каждый всадник равнялся тысяче, похоже, что они не могли сражаться, столкнувшись с пятьюстами с лишним всадниками.

Наступавшие, как крылья, подняли над головами щиты, а оборонявшиеся воины отцепили ножны с мечами. Противник приближался со всех сторон. На северной вершине среди сосен буря развевала три красных знамени.

Оттуда показалось войско всадников в шестьсот-семьсот. Это войско постепенно приближалось и воины, разделившись на три части, издали боевой клич и двинулись на поместье Такаги. Воин, скакавший впереди всех, громким голосом закричал:

— Жители провинции Кии Нонагасэ-но Рокуро и Ситиро со своим войском в три с лишним тысячи всадников прибыли навстречу принцу из Великой пагоды! Кто те люди, которые противятся нашему господину и выставили против него луки? Не ошибаемся ли мы, видя господина управляющего поместьем Тамаги? Сейчас, согласно приказу гибнущих воинских домов, объявлять себя врагами принца, которому как раз в этот момент открывается судьба, — это какое же место под небом выбрать для себя?! Наказание Неба недалеко. Как их утихомирить, мы решим в одном сражении. Никого не оставим, не выпустим!

Увидев это, войско Тамаги в пятьсот с лишним всадников подумало, что ничего у него не получится, побросало щиты, свернуло знамёна и вдруг ударилось в бегство на все восемь сторон.

После этого братья Нонагасэ сняли шлемы, прижали к бокам луки и издали выразили смирение. Принц подозвал их к себе ближе, и они почтительно произнесли:

— Похоже, что, пока обстановка в горах делает трудным выполнение плана восстановления великой справедливости[463]. Поэтому мы приказали своему войску двинуться в провинции Ямато и Кавати. А из-за нынешнего поведения управляющего поместьем Тамаки, подумали мы, из числа воинов вашего высочества едва ли останется один живой на десять тысяч мёртвых, и тогда пришли к вам на помощь и встретились с вами, словно выполняя желание Неба. Разве мы не разбили большое войско мятежников, бросившись в это сражение с ним?

— Вчера около полудня мальчик по имени Оимацу известил нас: «Принц из Великой пагоды завтра изволит выехать из Тоцугава и проследовать в Обара, однако мне думается, что по дороге его встретят трудности. Если хотите — отправляйтесь ему навстречу». Мы решили, что это посланец вашего высочества, и выехали.

Принц поразмыслил над этим и решил, что здесь дело не простое. С давних пор он носил на своём теле оберег пленника. Когда однажды чуть приоткрыл его, стал всё больше и больше испытывать странное чувство, а после того, как открыл и посмотрел, то увидел священное тело пресветлого бога Оимацу, который сродни отлитому в Золотом павильоне священному телу небесного бога из Китано[464]. По всему телу у него выступил пот, и бог коснулся ногами земли — это было очень странно. «Вот божественный знак-предвестник доброй судьбы. Какие могут быть сомнения в усмирении мятежников?!» — подумал тогда принц и направился в замок Макино, но говорят, будто подумал, что и он может оказаться тесным, расспросил монахов из Есино[465], переделал башню-сокровищницу Айдзэн в замок — перед ним была река Есино, которая разрезает скалу, — и с тремя с лишним тысячами всадников изволил закрыться в нём.

О СНОВИДЕНИИ ПРИДВОРНОЙ ДАМЫ ТРЕТЬЕГО РАНГА МИМБУКЁ[466]

Годы идут, не останавливаясь, подобно летящей стреле, падающему потоку воды[467]. Радость и печаль сменяют друг друга, как на дереве алые цветы заменяются опадающими жёлтыми листьями. Поэтому никто не может сказать, что такое этот мир — всего лишь сон или же явь. Хотя и говорят, что это началось не теперь, — оттого, что люди по очереди испытывают печаль и радость, чувствуя росу на рукавах[468], однако после того, как в девятую луну прошлого года[469] был разрушен замок Касаги, а прежний император сослан в провинцию Оки, сотня чиновников-старых вассалов, объятая печалью, безвыходно сидела по домам в разных местах, а вид трёх тысяч придворных дам[470], утонувших в потоках слёз, особенно навевал печаль, поистине олицетворяя собой сей горестный мир. Это притягивало к себе мысли придворной дамы третьего ранга Мимбукё.

Как ни говори, но кроме того, что она оставалась дорогой возлюбленной прежнего императора, госпожа эта изволила быть матушкой принца из Великой пагоды, а потому все дамы из свиты императора и его наложницы были рядом с нею как лишённые аромата деревья из глухих гор по сравнению с благоуханным цветком. После того, как в мире не стало спокойствия, не было и в Девятислойном[471] для неё определённого пристанища. Госпожа чувствовала себя словно рыбак в лодке, влекомой бушующими волнами, — несёт, и неведомо, где пристанешь.

Ей рисовался облик государя, который невозвратно укрылся за волнами Западного моря и беспрерывно увлажняет августейшие рукава слезами, и госпожа в напрасной тоске всматривалась за десять тысяч ри в рассветную луну, представляя, как принц, её сын, блуждает, не зная дороги, среди облаков Южных гор[472]. Хоть госпожа и слышала, где он пребывает в своих скитаниях, она уже три лета не могла передать ему весточку с перелётными гусями. О том ли заговоришь, или о другом, — одна лишь печаль. Истончились блестящие нити волос[473], охватывали дурные предчувствия, что когда-то и старость так подойдёт, и поблекнет алая яшма её кожи. Лучше бы сегодня, — думалось ей, — закончилась жизнь, предел которой положен.

В утешение неизбывной печали госпожи некий наставник, многие годы возносивший молитвы, читал святые сутры и совершал очистительные церемонии. Это был сясо[474] в святилище Китано. Госпожа молвила, что намерена на семь дней затвориться. Наставник подумал, что он не то, чтобы не боялся, как бы об этом деле не прослышали воинские дома, однако в обычное время госпожа оказывала ему настолько серьёзные благодеяния! Теперь же у неё такое состояние, что утешения нет совсем.