— Хотя я и являюсь человеком недостойным, однако многие годы трудился на господина и пользовался милостивым расположением государя, продвигаясь вперёд в чинах и в получении вознаграждений. Мне довелось даже осквернить своей особой звание помощника канцлера в области политики. Ведь говорится же: «Учтивость того, кто служит государю, — это прямо в глаза соответственно Пути увещевать его, когда он совершает ошибки. Когда же государь трижды не поддаётся увещеванию, советник с почтением отступает. Преданно исправлять недостатки — это не значит предаваться лести. Это верный признак хорошего подданного. Если он не увещевает государя, когда видит, что увещевать его нужно, о нём говорят: «пустое место»[404]. Если он не уходит со своего поста, когда видит, что уйти необходимо, говорят: «добивается благоволения». И тот, кто добивается благоволения, и «пустое место» — люди, для государства вредные». Ныне государя за его неправедные деяния могут стыдить его военные подданные. Я не был заранее уведомлен о них, поэтому и не произносил слова увещевания. Так отчего это люди в мире считают, что я безгрешен? Вдобавок два моих старших сына за их провинности отправлены в дальние ссылки, а мой собственный возраст уже превышает семь десятков лет. Кому желать процветания на будущее? Не лучше ли переживать чувство стыда из-за прежних своих провинностей? Лучше уж по примеру Бо И[405] голодать, укрывшись на горе Шоуян, — и залился слезами.

После этого его милость Сукэакира, от нахлынувших чувств не в силах сдержать слёзы, долго не мог ничего сказать. А потом произнёс

— Говорят так: «Верноподданный никогда не выбирает себе государя. Он только видит, что исполняя свои обязанности, он может управлять государством». Поэтому Бай Лиси дважды служил циньскому Мугуну[406] и долгое время поддерживал его власть. Гуань И-у, пользуясь доверием и помогая цискому Чэнгуну, девять раз являлся ко двору разных повелителей[407], Чэнгун ничего не говорил своему подданному о его преступлении, когда тот стрелял ему в застёжку[408]. Правда, в мире все говорили, что стыд от торговли своей шкурой не искупить. Теперь, когда воинские дома таким образом вас прощают, не будет ли сверх этого распоряжения о помиловании двоих ваших досточтимых сыновей? А какой толк был в том, что Бо И и Шу Ци голодали? Сюй Ю и Чао Фу жили в уединении и не признавали служения[409]. Прежде всего, — что лучше: спрятаться и надолго отрезать своим потомкам путь к продвижению вперёд или, служа при дворе, не лишаться плодов долгих блестящих деяний собственных предков? Уподобляться птицам и животным — этого Конфуций не признавал.

Такие доводы исчерпал его милость Сукэакира, убеждая собеседника. Тогда его милость Нобуфуса с истинным смирением склонил лицо и произнёс:

— Сказано: «Если человек расстаётся с жизнью отягощённым виною, значит, он не соблюдал советы старых мудрецов по вечерам исправлять сделанные за день ошибки. Если грязь скрываешь до конца, значит, это тебя поэт осуждает за варварское лицо». Написать такие стихи чжоуского Цао Цзыцзяня[410] на обложке этого послания — самое подходящее.

Так он промолвил и в конце концов передал посланцу согласие принять предложение государя.

В ту пору в столице и в провинции происходило много удивительного. Во внутреннее помещение Центральной пагоды Нэмото Горных врат прилетела пара диких голубей, влетела в лампадницу с маслом для нового вечного светильника, и пламя в светильнике тотчас погасло[411].

В темноте пагоды эти дикие голуби заблудились, сложили крылья и сели на буддийский алтарь.

Тут со стороны балки выбежала красная, словно выкрашенная киноварью, ласка, насмерть загрызла этих голубей и скрылась.

А то, что называется вечным светильником, это тот светильник, который установил прежний император[412], когда он осчастливил своим посещением Горные врата. Как в древности император Камму[413] благоволил лично установить его и наречь вечным светильником, государь собственноручно связал вместе сто двадцать фитилей, налил масла в серебряную лампадницу и сам изволил привернуть фитили.

Это был вечный светильник, с самого начала целиком посвящённый августейшим молитвам о том, чтобы бесконечно сияла императорская линия, и в то же время — мыслям о ярких огнях светильника мудрого Закона[414], озаряющего тьму там, где пребывают существа шести обликов[415], поэтому он не должен погаснуть никогда. Это удивительно, что светильник погас, когда прилетели дикие голуби. Удивительно также, что их насмерть загрызла ласка.

О ТОМ, КАК ЗАБАВЛЯЛСЯ ТАНЦАМИ ДЭНГАКУ[416] ВСТУПИВШИЙ НА ПУТЬ ИЗ САГАМИ[417] И О БОЙЦОВЫХ СОБАКАХ

А ещё в это время в столице процветали увлечения танцами дэнгаку. Знать и простолюдины — все и каждый ими увлекались. Услышав об этом, Вступивший на Путь из Сагами вызвал к себе из столицы две труппы дэнгаку — Синдза и Хондза, Новую и Основную — и развлекался, не ведая отдыха ни днём, ни ночью, ни утром, ни вечером. В конце концов он стал отдавать исполнителей танцев дэнгаку по одному на попечение могущественным даймё[418], и, завидев их разнаряженными и изукрашенными, люди говорили: что за господин у этого дэнгаку, как прозывается господин у того дэнгаку? Им без разбора жаловали золото, серебро и драгоценные камни, украшали узорочьем и парчой.

Когда они исполняли свои мелодии на званых обедах, Вступивший на Путь из Сагами и родственные ему даймё снимали с себя и бросали исполнителям куртки хитатарэ и шаровары огути[419], не желая уступить друг другу. Собранные в одном месте они были как гора. Траты на них было не счесть — тысячи, десятки тысяч.

Однажды ночью во время пиршества Вступивший на Путь из Сагами, наклоняя рюмки, опьянел, встал и очень долго танцевал. Это не был тот интересный танец, который показывают люди молодые, и это не было также исполнением с прибаутками мастеров кёгэн[420]. Это был танец сильно опьяневшего старого монаха сорока с лишним лет, поэтому и не предполагали, что он может быть изящным. Вдруг неизвестно откуда появились больше десяти исполнителей дэнгаку из трупп синдза и хондза. Они встали в ряд и принялись танцевать и петь. Интерес к их исполнению был необыкновенным!

Через некоторое время они сменили мелодию и запели песню «Ах, как бы нам увидеть звезду Волшебных душ храма Небесных королей, Тэннодзи!»

Одна дама из свиты, исключительно этим заинтересовавшись, стала смотреть на танец через отверстие в раздвижной ширме — и не увидела ни одного человека, который бы выглядел как исполнитель дэнгаку из труппы синдза или хондза. Они были либо вроде коршунов с клювами, либо существами с крыльями, а были и такие, которые выглядели как ямабуси[421]. Это были сплошь оборотни, которые обернулись людьми.