Все, конец войне. Пусть трепыхаются еще фашисты. Но и дураку ясно: агония это, агония. Улыбка жены, нежная кроткая, и озорные ямочки на щечках двух близняшек- дочерей всплыли как солнечные блики на ряби моря надо всеми горестями и радостями. Засияли и погасли. Надя… Надюша… Надежда… Товарищ капитан. И все-таки какая женщина!.. Бой — баба. Как там, коня на скаку остановит, в горящую избу войдет. Да, из таких. Куда до Надежды Танюше. Его Танюше…

Полковник сдвинул брови, совершенно забыв, что стоит еще на пороге.

Две женщины, как две стихии, боролись в его разгоряченном войной и близкой победой воображении. За одной стояло бесконечное поле с колосьями — золотыми, шелестящими от ветра.

Другая женщина шептала: «Я с тобой. Держись», шептала сквозь взрывы бомб, сквозь канонаду. С одной из них придется расстаться.

Шелестящее поле заколосилось ярче, ярче, заливая своим светом все бездны памяти офицера, а месяцы-улыбки дочерей, как лодочки, закачались на этой ряби легко и весело.

И тут же на все это золотое, беззаботное легла тенью разлука. Точно птица пролетела огромная, черная. И громче, громче шепот: «Я с тобой». «Эх, влип, дурак, влип, как мальчишка», — отчитывал полковника мудрый и серьезный невидимый двойник.

Но чувство вины отступило под новой волной радости. Какие-то считанные часы отделяют теперь от победы.

Полковник чуть отступил назад от зеркала, видимо, чтобы посмотреть на себя во весь рост.

«Будет, наверное, сапоги начищать», — улыбнулась Нина — так неожиданна была эта вспышка щегольства у полковника. И направилась к выходу.

Крытый брезентом автомобиль воинственно поблескивал на солнце боками цвета хаки.

В машине Владимира Петровича уже ждали. На переднем сидении смотрела перед собой в какую-то одну точку пространства с царственно поднятым подбородком товарищ капитан.

Сзади ей сверлила взглядом затылок Зоя. Рядом с ней выжидающе смотрела на дверь госпиталя, откуда должен был появиться полковник, Фёкла.

Волосы у обеих солдаток были особенно аккуратно заколоты шпильками под пилотки. А у товарища капитана особенно тщательно завиты и с нарочитой небрежностью разбросаны по плечам.

Нине хотелось дождаться полковника у газика, но тогда он спросил бы: «Почему ты ждешь меня у газика?» Что отвечать? Потому что не хочется ждать рядом с тремя женщинами, по крайней мере, две из которых будут тягостно молчать о Владимире Петровиче. Нет. Это невозможно. Нина вздохнула и открыла дверь газика.

— Здравствуйте…

Солдатки на заднем сидении молча кивнули и потеснились. Товарищ капитан не шелохнулась.

В машине повисло тягостное молчание, но к счастью, вскоре показался из двери полковник. Владимир Петрович весело махнул в сторону машины, улыбнулся не то женщине на переднем сидении, не то сразу трем пассажиркам и резко свернул за угол.

Солдатки недоуменно переглянулись.

Через несколько минут Владимир Петрович показался уже с другой стороны здания с огромным букетом.

Полковник шел быстро, а его обычно степенная походка вдруг стала по-мальчишески танцующей.

В такт этой новой его походке качали бутонами красные, желтые и яркие, как праздник, розовые тюльпаны. Шелестели белыми и золотистыми головками нарциссы.

Товарищ капитан склонила головку на бок в истинно женском предвкушении, как прохладные стебли окажутся в ее руках.

Полковник остановился перед передней дверцей. Любовница порывисто, как для внезапного поцелуя, наклонилась вперед и открыла ее сама.

Владимир Петрович быстро отделил часть многоцветного букета и с озорной, как у нашкодившего мальчишки, улыбкой протянул цветы любовнице.

Взгляд Зои стал еще острее, отравленными стрелами впился в затылок сопернице.

Словно почувствовав на себе этот взгляд, врач опустила голову в букет, погрузилась в прохладный весенний цветочный аромат.

Полковник открыл заднюю дверь.

— А это вам, красавицы!

Комплимент сорвался сам собой, как яблоко с дерева. Зоя оторвала, наконец, взгляд от соперницы. Чуть жеманно протянула «Ой, Владимир Петрович!», принимая букет, и одарила подарившего благодарной и зовущей улыбкой.

— А за что это нам? — кокетливо поинтересовалась Фекла.

— За победу, Феклуша! — торжествующе и грустно улыбнулся Владимир Петрович.

— Так ведь еще не… — осеклась на полуслове под взглядом полковника Зоя и тут же с напускным равнодушием принялась сосредоточенно смотреть на неподвижную дорогу впереди.

Владимир Петрович протянул оставшиеся цветы Нине и сел за руль.

Полковник вел машину аккуратно и торжественно, но она все равно то и дело подпрыгивала на рытвинах.

Каждый толчок напоминал, что из-под колес метр за метром ускользала не обычная дорога. Израненная дорога вела на Берлин.

В этот день она была главной из всех дорог на земле. Все в этот день было особенным. Даже солнечный свет — смесь спокойной торжественности и готовой вот-вот взорваться в воздухе еле сдерживаемой истерии — казался не просто солнечным светом, а прозрачными золотистыми крыльями, расправленными над Германией. Словно сама природа приветствовала победителей.

Но ко всеобщему ликованию примешивалась всеобщая же печаль. Кто-то не доживет до завтра.

Каждый ждал кого-то с войны. Ждал живым. Но сколько еще солдат погибнет до того, как отгремят последние выстрелы?

Нина ждала встречи с братьями и, она сама себе боялась в этом признаться… с Михаилом. Может быть, уже сегодня, в конце этой дороги, дороги, приближающей к победе…

Улыбка, голос черноглазого офицера непостижимо наполняли день особым смыслом. Но если самого Михаила уже нет в живых?

Нина сильно-сильно, до боли, сжала глаза. Мысль о том, что Михаил погиб, показалась ей одновременно кощунственной и пугающе реальной.

Слишком пугающе-реальной. Как будто он упал уже, истекающий кровью на ее глазах, и остался только день с покрытым пятнами от пороха и пыли навсегда смеющимся лицом черноглазого бойца.

Владимир Петрович ехал молча.

— Запомните, девушки, какой сегодня день, — тоном школьного учителя обратился к своим пассажиркам подполковник.

— 8 Мая, — ответил Зоя за всех.

Нина оторвала взгляд от поля за окном и удивленно посмотрела на Галю, словно та сказала что-то удивительное.

Неужели уже восьмое?

— Правильно, Зоя, — с еще большим торжеством в голосе произнес полковник. — Но только это не обычное 8 Мая, как, скажем, было десять лет назад. Нет. Об этом 8 мая вы, девушки, будете детям и внукам рассказывать. И гордиться, что были в этот день в Берлине.

От этих слов у Нины по коже даже строем прошлись мурашки. Ради того, чтобы оказаться в этот день в Берлине, стоило ехать в Германию под конвоем в холодном вагоне, стоило три года гнуть спину в лесу, стоило мёрзнуть, стоило голодать. Стоило!

На лицах соседок Нина прочла похожие мысли. Берлин был уже близко. Поверженный Берлин.

Машина то и дело подпрыгивала. Вся дорога была, как изрытая оспой, в канавах от бомб.

— Долго ещё? — нетерпеливо выдохнула Надежда. Ехали уже около часа.

— Километра четыре, — пристольно вгляделся вдаль полковник и слегка притормозил.

— Что там такое, Владимир Петрович? — подалась вперёд Надежда.

Со стороны Берлина по обе стороны дороги метрах в десяти от неё двигались, как две реки, потоки грозных и грязных оттенков военных форм. Вскоре в них стали различимы серые русские шинели и чёрные немецкие кители.

«Люди в чёрном!», — вспомнились Нине страхи Захара. Недаром он приснился ей недавно.

— Наши выводят немецкую банду, — открыл окно Владимир Петрович. Закурил.

Шедшие в первых рядах немцы были преимущественно пожилого возраста. На мрачных лицах многих поблескивали очки. Седины венчали фуражки с эмблемами Вермахта. Взгляды, в которых даже обреченность не погасила надменности и суровой решимости, высокие пагоны выдавали принадлежность к Рейхстагу.

С обеих сторон каждой цепочки через каждые метров сорок колонну конвоировали солдаты в видавших виды пилоточках и облепленных грязью сапогах. На всех, и совсем юных, и бородатых лицах победителей молодо блестели глаза, но руки по-прежнему решительно сжимали автоматы.