Но и они не всесильны. Пробьет, пробьет и час России.

Фёдор верил, что он настанет, ворвется в небо тысячами залпов и расцвете по всей земле безумным фейерверком.

А пока узник не мог удержаться от того, чтобы хоть как-то не отвести душу и не досадить врагам хотя бы по мелочам.

…Этого момента дядя Федор ждал давно.

Шрайберу обычно везло, но сегодня, услышав знакомый тихий звон, дядя Федор ощутил прилив злорадства.

Шрайбер ни о чем не подозревал.

Дядя Федор наклонялся, чтобы воткнуть в землю саженец.

Вот сейчас… подмывали его изнутри щекочущие злорадные волны. Крадись, крадись, старый лис! Ближе. Ближе…

Дядя Федор наклонился ниже и весь обратился в слух, как зверь, почуявший добычу.

Лесник подошел ближе и остался доволен.

Кажется, сегодня даже этот лентяй работает исправно.

Шрайбер чуть растянул уголки губ в улыбке, выражавшей одобрение.

Скоро над Берхервергом разрастется новый лес, зашумит, наполнится птичьими трелями…

Лесник еще раз бросил взгляд на согнувшуюся фигуру Фёдора. Узник так сосредоточенно присыпал землей саженец, что, казалось, и не подозревал о присутствии лесника.

Шрайбер хотел было уже идти дальше, как вдруг, словно выстрел, тишину и безмятежность едва стряхнувшего дрему леса нарушил резкий долгий звук.

Федор громко выпустил газы.

— Verfluchte! — выругался Шрайбер и презрительно сплюнул на землю.

Но дядя Федор как ни в чем не бывало продолжал работать.

Нина с Илюшкой весело переглянулись.

Настроение у Шрайбера было явно испорчено.

Наскоро отдав Кристофу приказания, лесник сел на велосипед и покатил назад, в Лангомарк.

— Как я его! — радовался Фёдор на обратном пути.

С тех пор, если рядом оказывался кто-то из немцев, дядя Федор не упускал возможности выпустить газы. Немцы, работавшие на горе, приезжали и уезжали на велосипедах, работали три часа до обеда и три часа — после. На обед брали термосы с кофе, от одного запаха которого кругом шла голова, и бутерброды с салом, а иногда с маргарином и кольцами лука.

— Не долго вам еще жировать, — бросал завистливые взгляды на еду Фёдор.

Особую радость ему доставляло подпустить сурка во время обычных проверок Шрайбера.

Фёдор старался, чтобы лесник подошел к нему как можно ближе и тогда громогласно издавал победный звук. В такие минуты гневное «Fahrflüchten» звучало для него сладчайшей музыкой на свете, а на лице расцветала улыбка.

Лесник, между тем, наведывался на гору все реже.

— Лихо я его вытравил! — радовался, как мальчишка, Фёдор, как будто это была его несомненная и неопровержимая заслуга.

Бравада Фёдора передалась и Марусе. Речи мужа заражали и её спокойной уверенностью: все сойдет с рук.

Все чаще она стала оставаться в бараке.

Обличающий, как восклицательный знак, каждый раз на пороге возникал Кристоф.

— Больна, — говорила Мария и шла на кухню.

Немкам нравилось болтать с Ильюшкой.

Обычно при виде русого русского мальчика обе так и искрились искренней радостью с оттенком умиления, какое вызывает пушистый котенок или забавный щенок. «Опять с индюшками кудахчет», — ворчал Володя, когда немки подзывали младшего брата.

Хельгу и Бетси старший сын Ивана окрестил презрительным «индюшки». Как и все, что было связанно с Германией, они вызывали в нем глухое раздражение. А еще большее недовольство вызывало то, что младший брат, кажется, даже с удовольствием общается с этими «индюшками», которые не снисходят больше ни до кого из узников.

За год он научился общаться по-немецки почти так же свободно, как на родном языке. Иван только удивлялся неожиданно открывшимся способностям сына и немного гордился ими (Знай наших!). Даже Володя, изучавший в школе немецкий, и тот не мог сыпать иностранными словами, как младший брат.

Ильюшка говорил уверенно и быстро, изредка путая слова, что неизменно вызывало снисходительные улыбки у Хельги и Бетси.

Но в это утро обе выглядели серьезными и даже слегка испуганными. Хельга теребила в руках какой то журнал.

— Илья, komm! — махнула она мальчику рукой.

Нина и Володя с любопытством следили, как немки что-то показывали Ильюшке в журнале и наперебой расспрашивали о чем-то, часто повторяя знакомое «Курск».

Илья наклонился над страницей, удивленно округлил глаза на несколько секунд и согнулся еще сильнее от внезапного приступа смеха.

— Nein, nein (Нет, нет), — только и повторял он сквозь смех.

Наконец, насмеявшись до слез, мальчик отошел от немок и лениво взялся поливать деревца. Но тут же его снова одолело безудержное веселье.

— Ох, умора, не могу! — всхлипывал он от смеха.

Иван издалека косился на сына:

— Не к добру ты что-то развеселился, Илья!

А Нине и Володе не терпелось узнать, о чем с ним говорили немки.

— Ну! — не выдержал Володя. — Что тебе там «индюшки» показывали?

— Коммунистов с рогами!

— Ну? — не поверил Володя.

— Правда-правда! Говорят: «Илья, а правда у вас коммунисты с рогами?» — пропищал Илюшка, подражая женскому голосу. — Я им «нет» отвечаю. А они: «Так они же в Бога не верят!» и все картинку из журнала мне под нос суют. А там наши коммунисты, как черти, с рогами нарисованы и с огромными сковородками. А немки мне не верят, думаюn, и правда, у нас такие коммунисты. «Страшно, — говорят, — если к нам в Германию придут».

— Вот чудаки! — удивился Володя. — Художники эти! Зачем они так коммунистов наших рисуют?

— Боятся, наверное, вот и подрисовывают им всякую гадость! — пожал плечами Илья. — Я вот тоже деда Петю нашего, знаешь, как боялся, когда маленький был! А помнишь, на фотографии я ему рога подрисовал и усищи огромные, как у таракана!

— Н-да, — задумчиво протянул Володя. — Коммунистов наших все боятся! Я вот тоже, когда наши победят, коммунистом стану.

— Скоро победят, — уверенно пообещал Илья. — Наши Курск уже освободили. Хельга всё расспрашивала меня, что это за Курск такой. Гонят немцев обратно к Берлину.

Весна наливалась светом и зноем и вот уже как всегда незаметно распустился бутон лета.

На горе близ Берхерверга зеленели младенцы-саженцы, а узники теперь снова работали в лесу, за которым, как призрак, высился черный замок.

К лету у дяди Федора стало совсем плохо с ногой. Но это, казалось, нисколько не огорчало его. Напротив. Федор как будто бравировал своей болезнью, то и дело морщился от боли и при любой возможности садился на ствол. А стоило остановиться у дороги велосипеду лесника, узник начинал хромать и морщиться еще сильнее.

Не спешил он приниматься за работу и в этот раз.

Велосипед осторожно коснулся земли… Велосипед лесника…

Дядя Федор напряг свой натренированный слух.

Шаг… еще шаг…

Крадущуюся походку лесника узник не спутал бы ни с чьей другой.

… и еще шаг… уже совсем близко.

Дядя Федор приподнялся со ствола.

Тпр-р-ру! Выпустил газы от души дядя Федор.

Лесник отпрянул назад, ринулся бегом к велосипеду. На этот раз он даже не бросил на прощание даже гневное «Verfluchte».

Утро разбросало солнечные пятна по мягкой прохладной траве.

— Федь, ну что ты в самом деле… — села Маруся на свежеспиленный ствол приговоренной сосны, теребила и без того обветшавший кончик пухового платка.

— А что, им, значит, можно, а мне нельзя? — опустился дядя Федор рядом. — Вон эконом наш как пердит!

— Они на своей земле, они здесь хозяева, а мы…

— А нам на своей хорошо было, пока не пришли фрицы поганые!

Услышав спор, Илюшка тут как тут вертелся под ногами.

— Никто их не звал в Россию, — встал он на сторону мужчины. — Им значит можно пердеть, как свиньи, а нам нельзя?

— Ты еще!.. — нахмурилась Мария.

Взгляд ее заставил мальчугана замолчать.

Он принялся усердно ошкуривать дерево, но весь его вид выражал недовольство. И что это тетя Маруся вздумала заступаться за фашистов?