С тех пор он смотрел на Илью с подозрением. Мальчик отвечал ему тем же. Впрочем, встречались они не часто. По вечерам будней поляки обычно приходили раньше и первыми ставили картошку на плиту. Зато в выходной тётя Маруся брала реванш. Попасть на кухню, пока панна нежится на нарах, для неё (она и сама не могла объяснить, почему) стало делом чести.

Стук кухонной двери служил сигналом для других обитателей половины барака.

По воскресеньям на плите дымились дранцы.

Дядя Федор где-то нашел жестянку — крышку от какой-то консервной банки и проковырял в ней гвоздем дырочки. Получилась настоящая тёрка.

Все по очереди тёрли на ней картошку, обдирая пальцы, если клубни были слишком мелкими.

Тётя Маруся выливала картофельную жижу прямо на плиту, сетуя каждый раз, что в дранцах не хватает яичек, а хорошо бы ещё и сметанки.

Янок вырастал в дверях, хмурился, морщил нос, но ничего не говорил.

— И что они так нос перед нами задирают? — кипятился дядя Федор. — Такие же узники как и мы.

Ели дранцы прямо с пылу, с жару, обжигая пальцы и губы.

Иногда на запах дыма выходила и Маришю, посматривала на плиту, где бралось горелой коркой что-то вкусное, но ни о чем не спрашивала.

И всё-таки однажды любопытство оказалось сильнее.

— O ile dymu! — проскользнула Маришю на кухню, где аппетитно уплетали что-то похожее на подошвы башмаков.

Полячка наклонилась над плитой, где подходил очередной дранец. Этот был для Нины. Втягивая ароматный дым, девочка стояла над ним, как будто хотела заставить его быстрее поджариться.

Наконец тётя Маруся произнесла долгожданное «Готов!» и, ловко поддев картофельный блин небольшой деревянной лопаткой, тоже сделанной дядей Федором, передала дранец Нине.

Девочка оторвала глаза на плиты. Вопросительно, чуть наклонив голову на бок, на неё смотрела полячка.

— Это дранцы, — ответила Нина на взгляд женщины и показала рукой на самодельную терку.

— Дранцы? — медленно переспросила Маришю.

Нина оторвала Маришю кусочек подгорелого картофельного блина.

Полячка осторожно протянула руку с длинными изящными пальцами к угощению, так же аккуратно отправила его в рот.

— Smaczne, — снисходительно улыбнулась женщина одними губами. В глазах красавицы по-прежнему стыла усталость.

Вечера становились все темнее и прохладнее. В терпком осеннем воздухе разливался сладкий и резковатый запах, как аромат дешевых духов. У дверей соседнего барака поляки варили на зиму патоку.

На улице стало неуютно, и воскресные вечера узники коротали на кухне. Теперь и Маришю с Яноком выходили на общую территорию не только для того, чтобы приготовить еду.

Янок по-прежнему был неразговорчив, хотя и перебрасывался иногда парой слов с Иваном и его старшим сыном. Маришю же оказалась словоохотливой, но с Марией, которая была ей ближе всех по возрасту, держалась насторожено, но все так же была не прочь поболтать с Ильюшкой, подолгу теперь разговаривала и с Ниной.

— Маришю, а у тебя муж есть? — спросила как-то Нина.

Красавица нахмурилась и надолго замолчала.

— Нет. Но до войны у меня был богатый жених, — не спеша, с едва заметной ироничной улыбкой начала Маришю свой рассказ.

Брат и сестра жили в большом старинном замке.

Все девушки вокруг заглядывались на Янока, а к самой Маришю незадолго до войны посватался богатый князь.

В ту беззаботную пору она носила восхитительные платья до пола с глубоким декольте, подчеркивающим ее полную грудь. Невеста была уже не юна, но мужчины по-прежнему восхищались ее красотой, не слишком при этом рассчитывая на взаимность. Величавая неприступность, сквозившая в каждом жесте Маришю, усиливалась её осознанием собственной привлекательности, а ещё больше уверенности прибавляло унаследованное родителей богатство.

Янок втайне опасался, как бы какой-нибудь шляхтич-прощелыга не разбил сердце его сестре и не прибрал к рукам часть их наследства.

Каждого, кто появлялся на горизонте, угрожая вторгнуться в веселое одиночество красавицы, подозрительный брат встречал с неизменным презрением, отпуская как бы невзначай ехидные шуточки в адрес незадачливых ухажеров.

Женихи долго не задерживались в холодном, роскошном и неприступном замке.

Каждый раз Маришю грустила по снова пролетевшей мимо такой возможной любви, но жизнь светской львицы не давала ей долго скучать, подкидывала то премьеру в театре, то новое изумительное (под глаза) платье и, наконец, новое общение любви.

Янок и сам не спешил с женитьбой, подозревая в каждой своей новой избраннице корыстные намерения.

Казалось, веселая свадьба никогда не нарушит величественного спокойствия замка. Но накануне войны над его тишиной нависла угроза. Нежданно-негаданно под окнами замка остановилась карета с двумя красавцами-жеребцами — вороным и белым. В гости пожаловал князь Феликс Дамасский.

Имение Дамасских находилось по соседству.

Несколько лет он жил в Варшаве, затем в Париже и, наконец, возвратился в родовое гнездо.

Феликсу только-только исполнилось сорок — тот возраст, когда все чаще оглядываешься назад.

Позади осталось много счастливых мгновений: веселые, разгульные пирушки с друзьями, мечты, мечты, часы, незаметно пролетавшие в библиотеках над толстыми научными трудами и часы, пролетавшие еще более незаметно в будуарах тоненьких парижанок с модными чёлочками, глазами ланей и восхитительными точеными ножками. Ах, эти ножки!.. И снова мечты, мечты…

Много в прошлой жизни было ярких моментов, озаренных то фейерверками над Сеной, то крупными звездами в небе над Старой Варшавой. Но чего-то недоставало в этой веселой, интересной и насыщенной жизни. И, поразмыслив, Феликс пришел к очевидному и в то же время неожиданному для себя выводу: ему надо жениться. Также неожиданно мысли о домашнем очаге и детях наполнили жизнь Феликса новым смыслом.

У него должен быть, у него будет наследник, который воплотит все то, что не успел сделать отец. Возможно, сын (а первым непременно родится сын) станет великим ученым или, на худой конец, писателем. А дочки (путь будут потом и дочери), конечно же, вырастут прелестными и изящными паннами.

Вот только беда: ни одна из знакомых девушек не подходила под представления Феликса об идеальной невесте.

А требований к своей будущей супруги у Феликса было не так уж мало.

Своей невестой он, потомственный князь, мог бы назвать только девушку знатную, привлекательную, умную, хозяйственную, непременно полячку. И, наконец, у нее должны быть красивые ноги.

Как истинный поляк, Феликс любил стройные бедра, округлые игры и тонкую изящную щиколотку. И чтобы сзади шов на чулке был точно посередине.

С такими мыслями Феликс Дамасский возвращался в отчий дом.

В Париже воспоминания об окрестностях родного замка с их лесами и тихими озерами обычно вызывали у Феликса ассоциации со скукой и ленью. Но при первом же (после стольких лет разлуки!) соприкосновении с их живительной свежестью душа Феликса, уставшая от бесплодных стремлений, наполнилась покоем и тихим счастьем.

Целыми днями Феликс охотился, скакал на конях и, наконец, заскучав по светской болтовне в гостиных, принялся наносить визиты соседям.

Маришю Феликс помнил еще совсем юной, неприступной холодной красавицей. Теперь он ожидал увидеть соседку этакой приувядшей розой, но, к его удивлению, Маришю не только не утратила красоты, но даже как будто еще больше похорошела, стала нежнее и мягче.

На смену былой надменности пришла гордая покорность судьбе, так красившая холодную красавицу. Чуть больше теплоты во взгляде, чуть больше приветливости в голосе этой очаровательной женщины, и закостенелое сердце холостяка оттаяло бы, запело, как в юности.

Но Маришю словно нарочно удерживала ухажёра на расстоянии, словно боялась полюбить сама. Тем не менее, утончённая красавица, сочетавшая в себе беспечность парижанки и благоразумие славянки, очень нравилась Феликсу.