Так вот, можно было бы, конечно, дурно подумать о мсье Госкаре, но не ясно, зачем он тогда вспоминал о каком-то другом завещании, по которому терял бы все. Уж неизвестно, есть ли оно, это завещание, но Госкару уж точно куда выгодней о нем молчать.

Но, с другой стороны, вдруг эти слова о завещании – лишь какой-то продуманный ход. Например, чтобы снять с себя подозрения. Ведь мсье Госкар куда умнее ее. И осторожнее. И продумывает все, кажется, на два шага вперед.

Ведь людей-то, которые могли бы отправить послание тем вечером, было всего ничего: мсье Госкар, Шарль с Жоржеттой, да хозяева замка. Слуг, даже фон Дорна, она в расчет все же не брала – нет у них такого влияния, чтобы велеть посыльным мчаться куда-то среди ночи.

И тут Шарлотта вдруг поняла, что в Фонтенуа вполне мог находиться еще один человек. Де Тресси. Ведь Шарлотта сама в тот вечер велела ему покинуть Седан – он сказал, что поедет в Париж, но вполне мог посетить Фонтенуа. Знать бы точно, был он здесь или нет?…

Шарлотта начала было прикидывать, кто сможет ответить ей на этот вопрос, но в этот момент, сбивая ее с мысли, в дверь будуара отчаянно и громко начали стучать:

– Шарлотта! – это был голос Жизель, срывающийся на крик, – Шарлотта! Взгляните только, мсье де Руан…

Шарлотта не расслышала до конца ее слов – видимо та договорила их, уже отойдя от двери. Но Шарлотта, взволнованная до глубины души, тут же отперла дверь, забыв обо всех наставлениях:

– Что с ним? – взволнованно вскричала она, вырвавшись в коридор.

Герцогиня же не слушала ее и, не оглядываясь, быстро взбегала вверх по лестнице – к окну, выходящему на главные ворота. Шарлотта бросилась за ней, не зная, чего и ждать.

Внизу за окном, все также толпились гвардейцы, но сейчас они, как один, вскинув мушкеты на плечо, направляли дула на ступени парадного входа. Точнее, на Шарля, поднявшего вверх руки и спокойно спускающегося к ним.

Жоржетта излишне резко распахнула дверь в комнату Госкара и не без упрека в голосе заявила:

– Он сдался! Только что, добровольно. Что ж, полагаю, теперь вы довольны, сударь?

Она сама не ожидала этого, но в голосе ее слышались слезы.

Госкар сидел спиной к ней, за столом и, помолчав, все же сказал:

– Я буду доволен, когда убийцу де Виньи казнят. А что до вашего мужа… – он резко обернулся, полоснув по ее лицу воспаленным взглядом, – то поздравьте его от меня – он впервые, наверное, совершил хоть сколько-нибудь мужской поступок.

И свысока ухмыльнулся, вдребезги разбивая самообладание Жоржетты.

– Не вам говорить о мужских поступках! Кому угодно, но не вам, ослепленному яростью, местью, ревностью или черт знает чем еще! – Госкар же глядел на нее равнодушно, скривив в ухмылке губы, будто и не слушал. Разозлившись окончательно, Жоржетта бросилась к нему через всю комнату с единственным намерением залепить пощечину, но в последний момент остановилась и смогла только покачать головой, говоря уже едва слышно: – Знаете, что самое печальное? Сейчас вы уверены в своей правоте и в том, что совершаете благо, но пройдет совсем немного времени, чувства схлынут, и вы по-настоящему осознаете, какой глупый, мерзкий и низкий поступок совершили. Вот тогда-то и начнется ваш персональный ад, мсье Госкар.

Ухмылка его немного дрогнула, но он, как будто сам испугавшись, что может изменить решение, торопливо произнес:

– Ваш муж виновен в убийстве – смиритесь, это объективная истина.

Теперь ухмыльнулась Жоржетта:

– Ах, вы желаете объективности? Тогда хочу вам напомнить, что вы единственный, кто извлек выгоду из смерти вашего отца, вы его наследник! И именно по вашему досадному упущению не смогли найти новое завещание, по которому все отходило вашей дражайшей мачехе. Немыслимое упущение, да – но вы ведь живой человек и вполне могли в такую минуту забыть, о том, куда дели бумагу – и не придерешься к вам даже! И с мачехой-то вашей и у вас самые нежные отношения, и даже – какое благородство – вы пообещали отдать наследство ей. Пообещать легко, а потом ведь можно и забыть об этом – потом, когда все уже просушат слезы умиления! Ну, как вам такая объективность?

Взгляд Госкара стал чуть более осмысленным, зато в нем появилась жесткость, из-за которой Жоржетте делалось все больше не по себе. Но остановиться она так и не смогла, пока не закончила.

– Так вот, какие у вас мысли, мадам де Руан? – отозвался Госкар. – Отчего же вы не доложили о ваших соображениях гвардейцам, пока была возможность?

Спросив, он поднялся из-за стола и сделал шаг к Жоржетте. Ей очень хотелось отступить, но она усилием воли заставила себя стоять на прежнем месте и смотреть в его глаза с вызовом.

Она все еще была взвинчена до предела, и миллион припасенных для него обвинений норовили слететь с языка. Но вместо этого Жоржетта только обронила:

– Потому что я знаю, что вы этого не делали.

Жоржетта глядела в его глаза и видела в них растерянность – видимо, он ждал от нее как раз обвинений. А она продолжила уже более смело:

– И знаю, что вы любили отца, что вините себя за то, что в ту ночь были со мной, а потому не могли его защитить. Оттого вам и трудно меня теперь видеть.

С каждым ее словом Госкар как будто терял свою непробиваемость, становился все беззащитнее, и Жоржетте даже показалось, что в его глазах что-то блеснуло. А в следующую секунду он бросился к ней, обняв так, что ей стало трудно дышать, и зарылся лицом в ее волосы.

– Простите меня, – порывисто шептал Госкар ей на ухо, – простите, я такой глупец…

Они сидели в кресле у стола: вернее, в кресле сидел Госкар, а Жоржетта на его коленях, уютно устроив голову на его плече и глядя, как он перебирает ее пальцы – как будто боится отпустить. Век бы так сидеть, не думая ни о чем.

Госкар вполголоса – даже на расстоянии шага от них никто бы не расслышал – рассказывал ей такое, после чего Жоржетте хотелось гладить его голову и целовать его губы бесконечно долго. Лишь бы он никогда больше не вспоминал о прошлом.

– Я никогда не называл его отцом, – говорил он, – никогда, даже в детстве, даже в мыслях…

До десяти лет Госкара воспитывал дед, прежний барон де Виньи – волевой, упрямый и жесткий человек, совершенно не склонный к сантиментам. Дед мало с кем ладил, потому как чувства и желания людей – даже близких – не брал в расчет и считал нужным говорить то, что думал, без скидок, что кому-то это слышать неприятно. Эту уверенность он вселил и во внука.

У маленького Олли было странное положение в замке: не господин, но и не слуга. Оттого и с друзьями особо не складывалось – особенно в детстве. Дело в том, что, не смотря на происхождение, самомнения и гордости у него всегда было с избытком, а потому он чаще лишь наблюдал за крестьянскими детьми из окна классной комнаты, делая вид, что алгебра и латынь для него гораздо интересней, чем глупая игра в салки. А если Олли и снисходил до того, чтобы присоединиться к ребятам, то непременно начинал строить из себя барина, что кончалось взаимным недовольством, а то и драками. Он искренне не понимал, как можно общаться с дворовыми детьми на равных – ведь он господский сын!

С этой уверенностью как мог боролся дед, весьма доступно напоминая внуку его место. Порой, в весьма крепких выражениях. А потом, уже успокоившись, говорил, что ему лучше бы не привыкать чувствовать себя барином, ибо отвыкать все равно придется.

– Хотя вскоре я стал находить плюсы в своем положении: когда что-то не получалось в учебе, или я совершал очередную недостойную выходку, у меня было восхитительное объяснение – что я крестьянский сын, а посему хороших манер от меня ждать не следует. Никто из учителей не мог мне ничего на это возразить, – он довольно ухмыльнулся, вспоминая. – Зато потом мне непременно влетало за эти слова от деда. А еще он каждый вечер звал меня играть в шахматы и рассказывал о славных представителях рода де Виньи. Говорил, что я пошел в их породу.