Матушка Ирен – мадам Аньес де Жув – стоила, пожалуй, более подробного описания: дочь была очень похожа на нее, буквально одно лицо. И это лицо не очень-то постарело в ее неполные тридцать пять лет, благодаря тому, что Аньес, как потребовала называться себя мадам, знала невероятное количество рецептов, настоек и отваров для улучшения цвета кожи. Мадам Аньес отличали от дочери разве что развитые формы и еще более откровенные, чем у Ирен, наряды. Мадам считала необходимым даже утром оголять все, что можно оголить приличной женщине.

Эта необыкновенная женщина ни разу не заводила разговоров о хозяйстве, долгах, непослушной прислуге – все ее темы вились вокруг парижской моды, кавалеров и последних сплетен провинции. Она имела обыкновение уезжать из замка дня на три или же принимать у себя гостей, во время посещения которых Ирен и Клер не дозволялось входить в ее покои.

Насколько полюбила Клер прогулки по парку, настолько же не терпела она неотвратимые моменты, когда они с Ирен проходили в конец парковой аллеи, садились на деревянную скамью и, еще обсуждая последнюю тему, то и дело бросили взгляды на калитку, через которую, минуя главные ворота, можно было попасть в поместье. Через эту калитку должен был войти в этот час мальчик, бывший на побегушках у Ирен, и принести очередное письмо от Мари де Граммон. После беглого прочтения письма девушки еще несколько часов, слоняясь в праздном безделии, обсуждали написанное, а после ужина поднимались в комнаты Ирен и принимались за ответ. К заходу солнца он, обыкновенно, был уже готов – запечатывался перстнем мсье де Руана и отдавался все тому же мальчику, который относил его в место, бывшее излюбленным еще матерью Ирен. Тайник был обустроен на кладбище, в памятнике одной из заброшенных могил. Таинственно и романтично, как и любит Мари.

Сейчас, не посмев самой распечатать письмо, Клер отдала его Ирен и пристроилась у нее за плечом, не желая пропустить ни запятой. Ирен жадно читала, иногда усмехаясь и цокая языком, а Клер, часто не выдерживая, отворачивалась – теребила распятие на груди и боролась с желанием сказать Ирен, как низко та поступает. Но всякий раз не решалась.

Внезапно Ирен уронила листок на колени, запрокинула голову и расхохоталась так звонко, что с растущего рядом куста жасмина взлетели птицы.

– Клер, – давясь от хохота, молвила Ирен, – подумать только, она пишет всего лишь третье письмо к де Руану, а уже признается ему в любви! Первая! Это немыслимо – у нашей Мари совсем нет совести!

Клер же было не до смеха. Поборов растерянность, она все же нашла в себе силы сказать:

– Ирен, вы не думаете, что ваши шутки зашли слишком далеко? Мари влюблена, и теперь, если мы прекратим переписку, это разобьет ей сердце.

– Ох, Клер, не говорите ерунды, – отмахнулась подруга, небрежно убирая письмо в шелковый кошелек, закрепленный на поясе. – Кстати, сегодня воскресение, и после обеда маменька обычно велит закладывать карету – мы как раз успеем к вечерней службе. Кроме того, я хочу исповедаться: не знаю, как вы, а я на этой недели совершила ужасный грех… Так вы с нами?

– О, да, да! – горячо поддержала ее Клер и в порыве даже схватила руку Ирен, – вы совершенно правы – нам нужно во всем покаяться отцу Иоанну, вымолить прощение Господа и сегодня же вернуть перстень мсье де Руану!

Ирен посмотрела на нее с непониманием и выдернула руку:

– Покаяться? Уж не хотите ли вы рассказать отцу Иоанну о нашей шутке над Мари?!

– Да…

– Заклинаю вас, не делайте этого!

– Но почему же?… – растерялась Клер. – Ведь на нас великий грех, только молитва…

– Ах, бросьте, Клер, какой это грех?! Вы знаете священное писание лучше меня: разве в нем говорится, что ложь во имя помощи ближнему – это грех?

– Позвольте, какая же это помощь? Ведь если Мари узнает правду…

– Откуда она узнает? Кто ей скажет – вы?!

Она взглянула Клер в лицо с таким вызовом, будто уже обвиняла ее.

– Я – ни за что, но…

– Значит, Мари никогда ничего не узнает, – удовлетворенно закончила Ирен. – Кстати, напрасно вы жалеете бедненькую Мари: третьего дня маменька ездила к графу де Граммон поговорить о некоторых делах, а графиня де Граммон неплотно прикрыла дверь и не заметила, что матушка стоит прямо за этой дверью. В общем, маменька стала свидетелем беседы между графиней и ее подругой мадам де Руж. Так вот, графиня сказала, что к Мари посватался граф де Фошри…

– Никогда не слышала этого имени, – молвила Клер.

– Не удивительно, граф владеет землями в соседней провинции. Так вот, маменька уже навела справки о господине де Фошри: ему шестьдесят лет, и у него крайне затруднительное финансовое положение, которое он надеется поправить с помощью женитьбы. Так что малютка Мари скоро станет женой седовласого отвратительного старца, которого точно никогда не сможет полюбить. А перечитывая наши письма, она будет воображать, что красавец де Руан некогда был пылко влюблен в нее – и ей будет легче смириться с браком. Вы по-прежнему думаете, что то, что мы делаем – дурно?

Ирен смотрела на Клер ясным и чистым взглядом, в котором были укор и искреннее непонимание. Клер не смогла ответить ничего достойного и даже сама подумала на мгновение, что они свершают благое дело.

А главное… главное, Клер так хотелось задержать еще хоть ненадолго в этом чудесном и гостеприимном доме! Потому она в очередной раз смолчала, теша себя надеждою, что еще один день, еще одно письмо – и она найдет способ прекратить это.

– Ну, хорошо… – поддалась Клер, – я ничего не скажу отцу Иоанну. Но если вы собираетесь молчать об этом, то, позвольте спросить, в чем вы собрались покаяться?

Ирен резко отвернулась и, кажется, даже чуточку покраснела:

– Не просите меня, Клер, я никогда этого не расскажу даже вам.

Клер понимающе наклонила голову, хотя долго еще перебирала в уме варианты прегрешений легкомысленной Ирен. Грехи подруги ей виделись одни другого ужаснее…

А случилось следующее: намедни, когда приезжал дядюшка Антуан, братец покойного папеньки, с которым матушка водила давнюю дружбу еще со времен своего девичества, на кухне приготовили богатый стол, и ужин длился до глубокой ночи. Когда же маменька и дядюшка удалились в покои – обсудить какие-то очень важные дела, а Клер сморил сон, Ирен не сдержалась, и… съела четыре пирожных и два гусиных крылышка. Ужасный грех! Маменька говорит, что даже прелюбодеяние не такой великий грех, как обжорство…

Брижит поставила на резной столик подле Шарлотты вазу с яблоками и незаметно, будто всю жизнь этим и занималась, передала ей письмо, сложенное треугольником, которое тут же было спрятано в складках юбки. После этого Шарлотта невозмутимо закрыла роман, который читала только что, и поднялась с софы:

– Позвольте, я оставлю вас, господа, папенька.

Сегодня у них снова гостил барон де Виньи, а всякий раз во время его визита батюшка требовал присутствия Шарлотты в гостиной – она то играла на клавесине, то исполняла арии под аккомпанемент мсье Госкара. В редкие часы ее оставляли в покое и позволяли просто почитать.

– Чарли, вы ведь спуститесь к обеду? – Батюшка был недоволен, когда дочь покидала его даже на минуту.

– Непременно, папенька, – Шарлотта выдавила улыбку и присела в книксене.

Едва вбежав к себе, Шарлотта устроилась за столом и начала читать. Письмо, разумеется, было от мсье де Руана – полное нежности и красивых слов. Он писал о том, как ждет будущего воскресенья и мечтает снова увидеть Шарлотту в церкви. Выражал надежду, что они смогут остаться наедине хотя бы на минуту, потому что ему непременно нужно сказать Шарлотте нечто важное…

В этом месте сердце Шарлотты сладко забилось – она так ждала, когда же мсье де Руан ей откроется, и вот, кажется, этот день настанет совсем скоро. Шарлотта долго бы еще перечитывала послание, но в комнату постучала Брижит:

– Извольте спуститься к обеду, папенька ждут вас и гневаются, – заявила с порога служанка и, подумав, присела в книксене.