Шарлотта невольно прижала руку к щеке, которая все еще горела – взгляд Шарля стал очень жестким. Она увидела, как кулаки его сжались и, кажется, он собрался выйти из гостиной. Чего-то внезапно испугавшись, Шарлотта взяла его за руки, поспешно заговорив:

– Я не хочу никуда ехать, Шарль, но, если он сказал так – у меня нет выбора. Я его жена.

– У вас есть выбор, вы можете уехать со мной! У меня есть некоторые сбережения, есть виноградники – вы же пробовали мое вино? Уверен, пройдет год-два, и сам Людовик станет его закупать! Я увезу вас в Шато-де-Руан и клянусь, сделаю все от меня зависящее, чтобы вы не пожалели о своем выборе!

Он говорил так пылко и с таким воодушевлением, что на мгновение Шарлотта сама поверила, что у нее есть этот выбор. Но лишь на мгновение.

– Вы предлагаете мне бежать? – переспросила она. – Боже мой, Шарль, вы опоздали… Примерно на год! Отчего же вы не предложили мне этого тогда, в Аквитании!

– Дня не проходит, чтобы я не жалел о том, что не предложил этого тогда… – помолчав, произнес он. – Но если вы не поедете со мной – сейчас, немедленно – у вас тоже будет, о чем жалеть отныне.

Не в силах выдержать его взгляд, Шарлотта тотчас отвернулась к окну.

– Значит, мне на роду написано – сожалеть, – произнесла она через силу, но не допуская своим тоном и толики сомнений. Она не может просто бросить все и сбежать с ним – теперь уже не может.

Шарль не ответил. Шарлотта только почувствовала, как он подошел сзади, не решаясь дотронуться до ее плеча, и спросил:

– Вы помните нашу свадьбу в церкви Святой Елены?

– Нашу авантюру? – усмехнулась горько Шарлотта.

– Это вы ее называли авантюрой, а я произносил свою клятву искренне, как никогда. Вы помните, что я говорил? Клянусь в любви, верности и клянусь, что не оставлю вас до самой смерти. Я всегда принадлежал только вам, Шарлотта. Помните, пожалуйста, об этом всегда.

– Вспоминайте меня иногда… – шепотом сказала она, чувствуя, как он прижался щекой к ее голове. – И пообещайте, что не станете больше искать встреч и писать писем, потому что это ни к чему не приведет. Не в этой жизни, мой любимый. А теперь уходите. Уходите же!

Он ровно не слышал ее, а продолжал целовать висок и сжимать ее плечо, а Шарлотта стояла, плотно закрыв глаза и не обращая внимания на слезы, катящиеся по щекам.

Потом Шарль резко отстранился от нее, и она слышала только его скорые шаги по направлению к дверям.

Фонтенуа-ле-Шато, наконец, погрузился в тишину: барон де Виньи уехал вместе со своим секретарем и мадам де Руан. Сам де Руан запропал куда-то, о чем герцог де Монтевиль очень жалел, потому как приканчивать в одиночку уже вторую бутылку крепленого вина считал дурным тоном.

Герцог сам себе был сейчас противен: сидел на полу в столовой, привалившись спиной к камину и, не пользуясь бокалом, вливал в себя все новые и новые порции пойла. Видимо, он был недостаточно пьян, потому как мучительное чувство стыда – и за то, как обошелся он с Жизель, и за свой неподобающий вид, и за то, что, вероятно, обидел де Руана – все еще жгло его изнутри.

Осознав, что и вторая бутылка опустела, герцог с досадой швырнул ее о стену и, напрягая горло, проорал, пытаясь дозваться до лакея:

– Стефан! Живо неси еще!…

Однако ему никто не ответил, и Монтевиль, ворча себе под нос ругательства, поднялся все же на ноги, предвидя, что добывать бутылку придется самому. Процесс этот занял у него не так мало времени, и когда Монтевиль все же смог стоять равно, он вдруг заметил силуэт в дверном проеме.

– Явился, мерзавец? Долго мне еще тебя звать… неси пойло да поживее!

Но силуэт и не шелохнулся. В столовой было довольно темно, потому как почти все свечи догорели, так что герцогу пришлось вглядеться и даже протереть глаза, чтобы увидеть, кто пожаловал:

– Де Тресси?! – выдохнул он, не веря до конца.

Это действительно был он: стоял в дверях, глядя на него из-под нахмуренных бровей с таким видом, будто это он хозяин замка.

– Что вы здесь делаете?! – взбесился герцог. – Вам мало убийц, которых вы подослали, теперь желаете лично меня убить?

– Что вы мелете! – презрительно бросил тот в ответ, по-прежнему не двигаясь. – Если мне понадобится вас убить, то я придушу вас как щенка, и нанимать никого не будет нужно.

– Мне надоело сносить от вас оскорбления!

Филипп, немного шатаясь, бросился назад к камину, над которым висела пара пистолетов, снял оба и один швырнул де Тресси.

– Я вас вызываю! Деритесь немедленно!

Тот расхохотался, запрокинув голову, и даже не изволив поймать пистолет:

– Ох, как вы меня напугали, сударь. Что ж, стреляйте, если желаете.

Он, небрежно скрестив руки на груди, медленно обходил обеденный стол, посмеивался и не отрывал ненавидящего взгляда от Филиппа.

Монтевиль, напротив, был напряжен как никогда, двигаясь вокруг стола синхронно де Тресси, он держал в вытянутой руке тяжелый пистолет и изо всех сил старался не шататься.

– Чертов пистолет! – выкрикнул он, наконец, – прицел сбился! Не желаю драться на пистолетах, будем фехтовать!

Он швырнул пистолет в угол и, метнувшись к брошенной на полу перевязью со шпагой, немедленно схватил ее. Снова неловко: из-за резкого движения его занесло, и Монтевиль едва не упал. От де Тресси последовал новый взрыв хохота, ужасно оскорбительного и заставляющего Филиппа побелеть от злости.

Зарычав от ярости, он не без усилий отодвинул прочь стол, который их разделял, и бросился на де Тресси. Тот, однако, увернулся, не прекращая смеяться:

– Вы и правда намерены со мною драться, сударь? – насмешливо поинтересовался он. – Должно быть, забыли, что в юности я разделывал вас под орех самое большее за четверть часа, хотя вы при этом были вполне трезвы. А сейчас мне, право, даже неловко вынимать шпагу.

– Доставайте оружие! – горячился, круша мебель вокруг Монтевиль. – Деритесь как мужчина!

– Вы же понимаете, что если я стану драться, то завтра в это же время вы будете лежать в могиле, а ваша дражайшая Жизель – в моей постели.

– Плевать, что в могиле! – снова выкрикнул Филипп. А потом тоже усмехнулся: – А вот насчет Жизель ты зря мечтаешь! Сам понимаешь, что никогда этому не бывать – будь я хоть жив, хоть мертв.

Филипп с удовлетворением заметил, что ему удалось-таки задеть де Тресси: глаза того налились яростью, и даже лицо исказилось. Этьен, выхватив шпагу, сходу пошел в наступление.

Удары его были сильными, и Филипп, сознание которого уже начало проясняться, отлично понимал, что каждый из выпадов Этьена может оказаться смертельным для него. Плевать! Пусть будет то, что будет!

Пока что ему удавалось вовремя отскочить, спрятаться то за стулом, то за портьерой, то отбить удар. Потом Филипп решился выскользнуть на балкон – здесь было еще меньше света, и это несколько снижало шансы Этьена.

– Что, теперь ты боишься?! – очередным ударом вышибая шпагу из рук Филиппа, рассмеялся де Тресси. – Или надеешься, что я пощажу тебя? Даже не думай об этом…

Он загнал Филиппа в угол – с одной стороны были перила балкона, с другой кадка с чахлым апельсиновым деревом. Монтевиль действительно начал бояться: на пьяную голову смерть принять легко, но когда сознание проясняется, начинаешь вспоминать, что в жизни полно мелких удовольствий, отказываться от которых страсть, как неохота.

Этьен же словно обезумел – совершенно бледный, с налитыми кровью глазами, занес клинок шпаги над телом Монтевиля. Поздно проснувшийся у Филиппа инстинкт самосохранения неожиданно взял верх, и Филипп, запустив руку в кадку с пальмой, зачерпнул в ладонь песок, который немедленно швырнул в глаза Этьену.

Тот, выкрикивая ругательства, схватился за лицо и отшатнулся назад. Филипп же, понимая, что шутки кончились, и сейчас действительно решается, кто выйдет из этой комнаты живым, не замедлил вскочить на ноги и кинуться к своей шпаге. Резко повернувшись и ожидая увидеть, как Этьен снова заносит над ним оружие, он, однако, увидел другое.