Париж, октябрь 1936 Перевод А. Гелескула Я здесь единственное в мире, что уходит — от этих лавок, от парадных и передних, моих поступков и штанов моих последних, и подворотен, и от номера на входе, я здесь единственное в мире, что уходит. За Елисейские поля, как сновиденье, по Лунной улице уйдет мое рожденье, освободится моя смерть — и не вернется, и одинокое в толпе, как в запустенье, мое подобие людское обернется и отошлет поочередно свои тени. Я ухожу, а все молчит и остается, оберегая свое алиби: и птахи, и мой ботинок, и шнурки — все без остатка, и даже грязь на каблуке. И даже складка на рукаве моей застегнутой рубахи. «В день, когда я вернусь…» Перевод А. Гелескула В день, когда я вернусь, этот камень безликий каблуком моим станет над комьями глины, из тугих и смертельных сетей повилики поднимая трагически древко маслины. В день, когда я вернусь по пути круговому беззащитно-доверчивым шагом калеки, в этом плаванье вечном из омута в омут я пойму, как живуче добро в человеке. В день, когда я вернусь и животным усталым поведут меня судьи, как зверя в зверинец, — вырастая и властвуя каждым суставом, станет первым из пальцев наш честный мизинец. Самый черный день Перевод Э. Гольдернесса Один сказал: — Мой самый черный день на Марне был, когда меня навылет в грудь пулей ранило. Другой сказал: — Мой самый черный день в Иокогаме встретил я; волною всех смыло с берега землетрясенье; я спасся чудом. Еще один сказал: — Мой самый черный день бывает, если днем я засыпаю. Другой сказал: — Мой самый черный день — то день, когда я был совсем один. Другой сказал: — Мой самый черный день был день, когда попал в тюрьму я в Перу. Другой сказал: — Мой самый черный день — то день, когда я понял вдруг отца. А тот, кто дольше всех молчал, сказал: — Мой самый черный день еще не минул. «Итак…» Перевод А. Гелескула Итак, мне не выразить жизни иначе как смертью. И в самом конце, на последней ступеньке природы, я усну за плитой в воробьях, рука об руку с собственной тенью. Семя вечной страды, отголосок родильного стона, я стихаю под шаг марширующих в вечность минут. К чему эти струны, если так искренен ветер? Зачем кандалы, если в мире есть просто железо? Сесар Вальехо, пространству, которым ты любишь и ветру, которым ты слышишь, и слову, которым творишь, ты знаком лишь по отзвуку голоса. Сесар Вальехо, поэтому гордо и горько опустись на колени в стенах шестигранного эха. Вернись в красоту, в цветоносные соты земли, уйди в пустоту от орды человекоподобных, склони на прощанье оленьи рога неприязни и сам потоскуй над собой. Ведь нет ничего тяжелее, чем ненависть в горле покорных, и нет ни единой груди истощенней, чем наша любовь! И уже я не в силах идти, не ступая по струнам! И уже ты в лицо узнаешь меня только по слуху! И уже не червей я несу, а одни благовестья! И уже среди робких плодов оставляю я стойкий! И так долго я правлю тебя, что теперь ты, пожалуй, отточен! Ибо всю ту любовь, что во тьме разрывала мне бронхи, мне тайком собирали прелаты. Ибо если бледны мои зори, виною — работа, и если красны мои ночи, виною — рабочий. Порукой — усталость и ярость, мои именитые сестры. Порукой тому — эти слезы, которые я выпиваю за счастье людей… Не верится, Сесар Вальехо, чтоб так запоздали родные, когда я шагаю в оковах, когда ты почиешь свободный… Блистательная и собачья судьба! О Сесар Вальехо, я нежно тебя ненавижу! Поверка праха
Перевод Э. Гольдернесса Властный голос воззвал: — Пусть он разом покажет ладони! — Невозможно… — Пусть шаги сосчитают, что сделал он, плача! — Невозможно… — Пусть он мысли одной не изменит за время, пока ноль остается нолем! — Невозможно… — Пусть он совершит безрассудство! — Невозможно… — Пусть меж ним и ему подобным встанут толпы таких же, как он! — Невозможно… — Пусть его с ним самим же сравнят! — Невозможно… — Пусть по имени назван он будет! — Невозможно… «Отряды нищих бьются за Мадрид…» Перевод А. Гелескула Отряды нищих бьются за Мадрид, идут через Париж, Нью-Йорк и Лондон, клеймя колени каменных святых готическими пальцами голодных. Бродяги, христарадники, с колен, у римских стен, на мексиканских плитах, кричат Христу, моля за Сантандер, в бою без победивших и разбитых. И, древней муке вверясь до конца, у ног толпы дерутся, насмерть стоя, и отливают слезы из свинца и, нищие, сражают нищетою. Полки мольбы, где жалуется гнев, где ярость побирается устало, где замерло в протянутой руке оружье, незнакомое с металлом, убогий безответный легион они встают со стоном у ограды — и бьют в упор запуганной мольбой из каждой раны — да! — из каждой раны. Их тьма, осатанелых и босых: безликие, без имени, без дома, идут потенциальные бойцы — беспалая рука на горле грома. Крупицы жалких крох, заплаты, словно воинские званья, двойные дула ружей — кровь и кровь… Поэт приветствует оружие страданья! |
