Монета В ту промозглую ночь, когда мы отчалили от пристани Монтевидео, я зачем-то швырнул с верхней палубы в море монету. Она, сверкнув в луче, канула в мутную воду — осколок света, тотчас проглоченный временем и темнотой. И вдруг я понял, что сделал нечто непоправимое. Я навязал истории мирозданья помимо собственной судьбы, сотворенной из любви, тревог и тщетного непостоянства, еще и судьбу этого металлического кружочка, который теперь, хочешь не хочешь, существует на равных правах со мной. Быть может, волны успокоят его в вязкой пучине или увлекут в незапамятные моря, омывающие останки саксов и викингов. Но как бы там ни было, а только отныне рядом с каждым прожитым мною мгновеньем я ощущаю мгновенье, прожитое этой монетой. Иногда меня терзают угрызения совести. Но чаще всего мучит зависть: я завидую своему медному собрату, который, как и я, заблудился в лабиринте времен, но, в отличие от меня, не подозревает об этом. Пределы У Верлена есть строчка, которую я так и не вспомню. Где-то неподалеку есть улица, по которой я уже не пройдусь. Даже в моем доме наверняка имеется зеркало, которое меня больше не увидит. Какую-то дверь я закрыл за собой навсегда. Среди книг моей библиотеки (вот они, рядом) есть одна особенная — мне так и не доведется ее прочитать. Этим летом мне исполняется пятьдесят лет. Значит, смерть уже не за горами. РАУЛЬ ГОНСАЛЕС ТУНЬОН[63] Улица дырки в чулке Перевод С. Гончаренко Та улица… (Подобная есть в городе любом.) Та женщина любимая в берете голубом… Мы шли по этой улице, где — ни души окрест… А в балагане ярмарки вовсю гремел оркестр. Фрегат в стекле бутылочном [64]…. И горизонт в дыму… Та улица мне памятна, а больше — никому. Ночь дрыхла в баре, голову на стойку уронив. Кривились губы, выстрадав заученный мотив. И пусть афиша ветхая плескалась на стене — но паутиной прошлого она не мнилась мне. Не мне светили города рекламные огни, и рассыпались бисером не для меня они. Но что с того? Я видел сны, похожие на сны: как сновиденья детские, прозрачны и ясны… Куда б ни торопился я, ни мчался впопыхах, горела радость светлая в улыбке и глазах. И был мой лик ликующий в витринах отражен, и было ясно каждому: я счастлив и влюблен. Знакомы вам пейзажи на витринах расписных? И тряпочные куколки в беретах голубых? Шагающие в утро оловянные войска? И весело раскрашенный возок зеленщика? Так далека любовь моя, и так она близка… Не верил в злую долю я, не верил, что умру… Плескалась ветвь весенняя на голубом ветру! И пел слепец на площади… И я сказал тебе: «Люблю борьбу. И жизнь свою я послащу борьбе». Портье. Крутая лестница. Гостиница твоя. И музыка и музыка — во мне и вне меня! Веселыми цыганами из труппы кочевой в мансардовой обители мы счастливы с тобой. И весело, по-новому гудят колокола… Худой чулок ты штопаешь… И тонкая игла лучом продета солнечным сквозь дырку на чулке… Каморка, озаренная лучом в твоей руке! Я помню ту гостиницу. Я знаю назубок ту улицу далекую, портовый городок… Куда бы ни уехал я, несу в себе я боль, и все бреду по улице, где встретился с тобой. Я жил когда-то там… Давно… И вновь на сердце грусть. Ведь «жил когда-то» — все равно, что «больше не вернусь». Я хотел бы, чтоб ты снималась в моей звуковой картине Перевод И. Чижеговой Послушай-ка, ты, девчонка, с веснушчато-вздернутым носом! Тебе каких-нибудь двадцать; впереди — надежд миражи… Жених твой — рабочий парень, похожий на Нильса Астора, неумелым прищуром завешен взгляд твой прозрачно-синий… Я хотел бы, чтоб ты снималась в моей звуковой картине! Поют на деревьях птицы в радужном оперенье. С базара несут хозяйки в корзинах фрукты, коренья. Я вижу стройку, рабочих, сварки свежий шов, блоки, подъемные краны, нагроможденье лесов. В белых сверкающих зданьях лифты блестят полировкой, на этажи поднимая газетные заголовки. Я чувствую, сердце мчится, рождая мысль на бегу, и она замыканьем коротким вспыхивает в мозгу. Дешевенькая таверна. Игроки устали от споров. Парикмахерские сияют разноцветным кольцом реклам. И дома, где в узости длинных, освещенных едва коридоров цвет одинаково тусклый дан и ночам и дням. И порт. Любимое сердцем место уединенья, Там запах моря наполнен памятью и забвеньем, там рвется душа на волю, к странствиям и приключеньям… И порт, и таверна, и море пропитаны жаждой движенья. Послушай меня, девчонка, в берете пушисто-синем, — вряд ли дороже доллара этот новый берет, — я хотел бы, чтоб ты снималась в моей звуковой картине! И еще… Но сказать об этом слов настоящих нет. Написано в трастьенде[65] Перевод М. Самаева В каждом порту в это время ночь отдыхает над реями дремлющих кораблей. И старый, бывалый моряк безмолвно смотрит на лунные четки, упавшие в волны. Голубки бродячих мелодий чуть слышно кружат, огоньки маяков колыша. Ах, если б к твоим волосам, как к последней стоянке, прибиться! Из мрака звезды взмывают нá берег мглистый, звезды, охрипшие, точно голос чахоточной виолончелистки, чей кашель сливается с музыкой в баре. Проститутки прогуливают на бульваре свою усталость, пропахшую пылью и алкоголен. В портовых кварталах разных широт в это время кто-нибудь ждет. Дворы опускаются к самому морю, звуками воспоминаний матросов маня. Сладкая горечь жизни, как терпкая влага из фляги. В каждом порту есть бродяги, похожие на меня, бродяги, которые носят у себя на запястье сердце-кораблик, плывущий к далекому счастью. Есть улица — долговязая, пьяная, затерявшийся среди ночи обломок. И когда заря, пробуждая птиц, трубит в свой рог на краю небосклона, в портовых кварталах разных широт в это время кто-нибудь ждет. вернуться Рауль Гонсалес Туньон (1905–1974) — поэт-коммунист, начинавший свою литературную деятельность в рядах ультраистов, а позднее пришедший к поэзии борьбы и протеста. Лучшие его стихи собраны в двухтомнике «Луна с курком» (1957). На русском языке опубликована его антология «Розы в броне» (1962). вернуться Фрегат в стекле бутылочном… — Имеется в виду игрушечный кораблик, собранный внутри пустой бутылки; сувениры подобного рода, часто кустарного производства, широко распространены в портовых городах Латинской Америки. вернуться Трастьенда — помещение позади лавки. |
