О, если горький сфинкс… Перевод М. Квятковской О, если горький сфинкс твоей души привлек твой взор — не жди себе спасенья! Пытать богов о тайном не спеши: их только два — Незнанье и Забвенье. И то, что ветру шелестит листва, что зверь невольно воплотит в движенье, мы облекаем в мысли и слова. Различна только форма выраженья. Раковина Перевод О. Савича Я отыскал ее на берегу морском; она из золота, покрыта жемчугами; Европа влажными брала ее руками, плывя наедине с божественным быком. Я с силой дунул в щель, и, словно дальний гром, раскат морской трубы возник над берегами, в полился рассказ, не меркнущий веками, пропитанный насквозь морями и песком. Светилам по душе пришлась мечта Язона, и ветры горькие ветрил вздували лоно на Арго-корабле; вдыхая ту же соль, я слышу голос бурь, и ропщущие волны, и незнакомый звон, в ветер, тайны полный… (Живого сердца стук, живого сердца боль.) Amo, amas.[48] Перевод Инны Тыняновой Любить всегда, любить всем существом, любить любовью, небом и землею, ночною тенью, солнечным теплом, любить всей мыслью, всей душою. Когда же станет дальше бесполезным тяжелый путь но жизни крутизне — любить зажженную любовью бездну, сгореть самим в горящем в нас огне! Ноктюрн Перевод Инны Тыняновой К вам, кто слыхал, как сердце ночи бьется, к вам, кто в часы бессонницы печальной улавливал, как где-то раздается стук двери, скрип колес и отзвук дальний, к вам, в тайный миг безмолвия и бденья, когда забытые встают из тьмы далекой, в часы умерших, в час отдохновенья, — мой стих, омытый горечью жестокой. Воспел я муку памяти смятенной, что в глубине прошедшего таится, тоску души, цветами опьяненной, и сердца, что устало веселиться. Я мог бы быть не тем, чем стал я в мире этом, я царство погубил, которым обладал, я не родиться мог, и не увидеть света, и не мечтать, как я всю жизнь мечтал. Так мыслей рой в ночной тиши крадется, и тьма объемлет сны и бытие, и слышу я, как сердце мира бьется сквозь сердце одинокое мое. Там, далеко
Перевод О. Савича Вол детства моего — от пота он дымится, — вол Никарагуа, где солнце из огня и в небе тропиков гармония струится; ты, горлинка лесов, где спорят в шуме дня и ветер, и топор, и дикий бык, и птица, — я вас приветствую: вы — это жизнь моя. Про утро, тучный вол, ты мне напоминаешь: пора доить коров, пора вставать и мне; живу я в розовом и нежно-белом сне; горянка-горлинка, воркуешь, в небе таешь, — в моей весне былой ты олицетворяешь все то, что есть в самой божественной весне. Осенние стихи Перевод М. Квятковской Даже дума моя о тебе, словно запах цветка, драгоценна; Взор твой, темный от нежности, нехотя сводит с ума; Под твоими босыми ногами еще не растаяла пена, И улыбкой твоей улыбается радость сама. В том и прелесть летучей любви, что ее обаяние кратко, Равный срок назначает и счастью она, и тоске. Час назад я чертил на снегу чье-то милое имя украдкой, Лишь минуту назад о любви я писал на песке. В тополиной аллее беснуются листья в последнем веселье, Там влюбленные пары проходят, грустны и легки. В чаше осени ясной на дне оседает туманное зелье, В это зелье, весна, опадут твоих роз лепестки. Колумбу Перевод Г. Шмакова Адмирал, посмотри на свою чаровницу, на Америку, перл твоей дерзкой мечты, как, терзая, сжигает ее огневица, исказив смертной мукой простые черты. Нынче в сердце Америки — дух разрушенья, там, где жили по-братски ее племена, что ни день закипают меж ними сраженья, за кровавым застольем пирует война. Истукан во плотя восседает на троне, истуканов из камня повергнув во прах, и заря поутру в золотистой короне освещает лишь трупы да пепел в полях. Как мы рьяно закон учреждали повсюду под победные рокоты пушек вдали! Но увы! Снова с Каином дружит Иуда: правят черные нами опять короли. Наша губы испанцев с индейским разрезом, сок французский тянули вы, словно нектар, чтоб без устала петь каждый день «Марсельезу», чтоб потом запылал «Карманьолы» пожар. Вероломно тщеславье, как бурные реки, — потому и втоптали свободы мы в грязь! Так бы касики не поступили вовеки, сохраняя с природой священную связь. Они были горды, прямодушны, угрюмы, щеголяли в уборах из перьев цветных… Где же Атауальпы и Моктесумы? Нам бы, белым, теперь поучаться у них. Заронивши во чрево Америки дикой горделивое семя испанских бойцов, сочеталась Кастилия мощью великой с мощью наших охотников и мудрецов. Было б лучше стократ, если б парус твой белый никогда не возник над пучиной зыбей, и не видели б звезды твоей каравеллы, За собою приведшей косяк кораблей. Как пугались тебя наши древние горы, прежде знавшие только индейцев одних, тех, что, стрелами полня лесные просторы, поражали бизонов и кондоров злых. Хотя варварский вождь их тебе был в новинку, он намного отважней твоих молодцов, что глумились, как звери, над мумией Инков, под колеса бесстыдно толкали жрецов. Ты пришел к нам с крестом на трепещущем стяге, ты закон насаждал — он, увы, посрамлен, и коверкает нынче писец на бумаге тот язык, что прославил навек Кальдерон. Твой Христос на панели — он слабый и грустный! У Вараввы ж веселье и буйствует пир, стонут люди в Паленке и плачутся в Куско от чудовищ, надевших военный мундир. Упованья разметаны, кровью залиты! Мятежей и бесчинств закипающий вал, мук жестоких юдоль — мир, тобою открытый, так молись о спасенье его, адмирал! вернуться Антонио Мачадо (1875–1939) — испанский поэт. Р. Дарио познакомился с ним в Париже в 1902 г. и затем поддерживал дружеские отношения. |
