Я, право, не знаю, каким мне вас вообразить, мой огромный и ясный друг!
Я вас вижу в саду, среди орхидей, жизнерадостным вижу Юпитером
с охапкою вечности в сильных руках,
лабиринтом вас вижу зеркальным, населенным сиренами,
большой вижу раковиной морской,
великаном, по-детски робким,
гильотиной, срезающей розы,
калейдоскопом безмерной нежности…
Нет, право, не знаю, каким мне вас вообразить.
Чтобы вас лучше увидеть, я закоптил
стекла своих очков.
Звездный ваш стих, исполненный меда и хмеля,
меня ослепляет. Сам Аладдин растерялся бы
в катаклизме ваших чудес,
ибо вы — древнейший пример движения вечного, ибо вы —
современный самый поэт.
Ваши стихи понятны, как рыбы в стеклянном аквариуме.
Все в вас — бескрайнее, океанское,
о невиданный спрут с нежнейшими щупальцами, с крыльями ангела!
Раскрываю я книгу — и боюсь, что стихи ваши
в небо взлетят.
О вашей жизни, простой и проклятой,
Малларме написал пером из крыла жар-птицы.
Шлюзы неба вы отворили —
и оно затопило нас ласковым плачем,
потому что поэзия ваша — бесконечная сфера,
и центр ее — всюду,
как Паскаль говорил о пространствах!
Млечный Путь вашей песни — это грядущее чудо,
это солнце для каждой зари.
Время не существует для вас.
Ваши творения столь велики,
что никогда им не стать до конца актуальными,
и они через годы скользят, точно рыбы.
Вы и в сто лет по-прежнему молоды,
молоды в каждом столетии.
А теперь я хочу вам послать свои книги
и на этом закончить свое затянувшееся
объясненье в любви —
завершать чересчур многословную оду,
что отныне для снов моих будет приманкой,
точно наживка для рыб.
Ах, как прекрасна она, ваша муза,
как прекрасна в своем косоглазии!
Ваши руки, ваш рот и глаза были созданы для жизни иной,
для иных континентов,
вы — Атлантида, Сипанго поэзии…
Так скажите же мне, своему смиренному брату,
для которого вы — неизменно огромный и нежный,
как кормилица для ребенка, —
скажите,
если мечта — это жизнь в измерениях Гонгоры,
то какой же была она, ваша мечта?
