Ты горе тащишь на плечах.
В твоих карманах одна печаль,
а под ногтями горькая земля могил,
и кровоточат ссадины.
Запавшие глаза обведены глубокой тенью —
ее как будто впрыскивает ночь, впиваясь
бесчисленными иглами.
У тебя сердце выздоравливающего —
беспомощное, неуклюжее, как новорожденный,
и нежное, как яблоко.
Идешь по улицам, присматриваясь, наблюдая…
И ширится улыбка на губах.
Ты чувствуешь себя, как первый житель на земле.
Ведь ты воскрес. И для тебя вся эта улица, дома,
деревья, дымка…
И солнце, что вонзается и жжет,
и зябкий вечер, наводящий на мысли
о постели теплой и женщине.
И ночь, которая любовно обнимает
тебя и книгу у тебя в руках.
И утро дымное перед работой.
Грохочущие глотки шумных фабрик.
И распорядок канцелярий — тоскливый, как несварение
желудка. И влажность унавоженных конюшен,
витрины бакалейных лавок,
столпотворенье разноцветных тентов,
приправленная борной кислотой вода контор
и ежедневная карболка мессы.
И мудрость мусорщиков грустная. Все для тебя.
Весь этот город любви, соблазнов, преступлений
и упорядоченных сплошь безумств.
И острая потребность кого-то отыскать,
и одиночество в вечерней толчее…
Библиотеки и бордели,
кино, театры, стадионы,
арены, танцплощадки,
асфальт пустынный на рассвете, — все для тебя.
И эти люди, и призраки людей.
И те, вернувшиеся к жизни, и эти тени —
они едят, передвигаются и веселятся,
страдают, наслаждаются,
болеют, умирают везде, где ты бываешь…
И для тебя все эти сбившиеся в кучу руки,
чтоб ты пожал их своими культями — руками,
которые, конечно, тут же вырастут…
Тебе дано все это, чтобы и ты себя отдал
и чтобы ты оставил свое изношенное тело
там, где лежишь ничком в пыли и плачешь.
И чтобы ты поднялся в твои тридцать три года,
и чтобы ты играл с детьми своими и с народом
во имя отца и святого духа,
во имя горького сиротства и раненого духа,
во имя славы той игры, в которую играет человек.
