. . . . . .
Апрель в Никарагуа… Поля пересохли от зноя.
Это время пожаров в полях, и пастбищ с пожухлой травою,
и как будто обугленных черных холмов,
и горячего ветра, и воздуха с запахом гари,
и сизого дыма вдали,
и корчевателей-тракторов в облаке пыльном;
время высохших рек, уподобленных пыльным дорогам,
время лысых деревьев, чьи ветви похожи на корни;
и расплавленных солнц, ярко-красных, как кровь,
и чудовищных лун, ярко-красных, как солнце,
и далеких пожаров ночных, ярко-красных, как звезды…
Но апрель в Никарагуа — это месяц смерти.
Их убили в апреле.
Я участвовал с ними в апрельском восстанье
и тоже орудовал пулеметом «райзинг»,
и Адольфо Баэе Боне был мне другом и братом.
Его гнали грузовики и самолеты,
прожекторы и бомбы со слезоточивым газом,
его полиция травила собаками;
я помню красные тучи над дворцом президента,
словно хлопья красного хлопка,
и красную луну над дворцом президента.
Подпольное радио говорило: «Он жив, он не умер».
И народ верил, что он не умер.
(И это ведь правда, что он не умер!..)
Ибо родится порой человек на земле,
означающий ту землю,
и земля, что взяла в свое лоно того человека,
означает того человека.
И люди, рожденные позже на той земле,
означают того человека.
И Адольфо Баэс Боне
[212] был тем человеком.
«Если б меня заставили выбрать жребий, —
сказал мне Баэе Боне за три дня до смерти, —
быть убитым подобно Сандино
[213]или быть президентом подобно его убийце,
я выбрал бы жребий Сандино».
И он выбрал жребий Сандино.
Слава — это не то, что записано в книгах Истории,
слава — коршун над полем и зловонье гниющей плоти.
Но когда умирает герой — нету смерти:
есть второе рожденье героя — в его Народе.
. . . . .
Когда в Никарагуа спускается вечер,
во дворце президента собираются тени.
Оживают лица.
Покрытые тьмою лица.
Покрытые кровью лица.
Адольфо Баэе Боне; Пабло Леаль безъязычный;
Луис Габуарди, мой товарищ по классу, что крикнул,
когда его жгли живым: «СМЕРТЬ СОМОСЕ!»
Лицо шестнадцатилетнего телеграфиста
(не сохранилось его имя),
что ночью передавал в Коста-Рику
сообщенья подпольные — телеграммы,
дрожащие сквозь огромность ночи,
из темной Никарагуа Сомосы-сына,
и был раскрыт, и умер, глядя в лицо Тачито
[214];
и теперь еще смотрит в лицо Тачито
(а имени нет в исторических книгах).
Лицо другого мальчишки, которого ночью поймали,
когда он клеил плакаты: «СОМОСА — ВОР»,
и несколько полицейских с хохотом потащили куда-то в лес подальше.
Лица, лица еще, тени, другие тени…
Умансор, Эстрада
[215]… Сократес
[216]… другие… другие…
и великая тень Аугусто Сесара Сандино,
и тень его насильственной смерти — тень преступленья…
Каждой ночью в Манагуа дворец президента
заселяют тени.
Но герои рождаются в час смерти,
и зеленые травы встают на земле обожженной.
