Танцовщица Перевод О. Савича Танцовщица сейчас танцует танец непоправимой роковой потери. Бросает все, что было у нее: родных и братьев, сад и луговину, и шум своей реки, и все дороги, рассказы очага и детства игры, черты лица, глаза и даже имя, как человек, который тяжесть сбросил и со спины, и с головы, и с сердца. Пронизанная светом дня и солнцем, смеясь, она танцует на обломках. Весь мир проветривают эти руки: любовь и зло, улыбку и убийство, и землю, залитую жатвой крови, бессонницу пресыщенных и гордых, и жажду, и тоску, и сон бездомных. Без имени, без нации, без веры, от всех и от себя самой свободна, полетом ног за жизнь и душу платит. Дрожа тростинкою под ураганом, она — его свидетельство живое. Не альбатросов взлет она танцует, обрызганный игрою волн и солью; не сахарного тростника восстанье, сраженное кнутами и ножами; не ветер — подстрекатель парусов — и не улыбку трав высоких в поле. Ее крестили именем другим. Свободная от тяжестей и тела, она вложила песню темной крови в балладу юношества своего. Не зная, ей бросаем наши жизни, как красное отравленное платье. Танцует, а ее кусают змеи; они ее возносят и швыряют, как будто знамя после пораженья, как будто разоренную гирлянду. Что ненавидела, в то превратилась; танцует и не знает, что чужда нам; проветривает маски и гримасы и, нашею одышкой задыхаясь, глотает воздух — он не освежает, — сама, как вихрь, одна, дика, чиста. Мы виноваты в этой злой одышке, в бескровной бледности, в немом укоре, — он обращен на Запад и Восток. Мы виноваты в том, что душно ей и что она навек забыла детство. Одно слово Перевод О. Савича Застряло в горле слово, — на свободу не выпущу его, себе оставлю, хотя оно во мне как сгусток крови. А выпустить — сожжет живое поле, убьет ягненка, птицу кинет наземь. Я выплюнуть его должна и спрятать; найти дыру, прорытую бобрами; и белой известью залить его, чтоб, как душа, оно не полетело. Я не хочу, чтоб знали, что живу я, пока оно в крови отравой бродит то вверх, то вниз — с моим дыханьем диким. Хотя его, сказал отец мой Иов, мой бедный рот сказать его не должен: оно покатится и у реки запутается в косах женщин или согнет и подожжет кустарник бедный. Я брошу на него такие зерна, чтоб за ночь выросли и задушили и не оставили ни букв, ни звуков. А может быть, прикончу, как гадюку, когда ей надвое хребет ломают. Потом вернуться в дом, войти, заснуть и знать: оно отрезано бесследно. Проснуться через много сотен дней, во сне, в забвенье наново родившись. Не знать, что было на губах моих из йода и квасцов такое слово, забыть ту ночь, единственную ночь, забыть тот дом, тот дом в чужой стране, забыть, как я ждала луча у двери, не знать, что без души осталось тело! Руки рабочих
Перевод О. Савича Руки твердые похожи на моллюсков оголенных; цвета перегноя, цвета саламандры опаленной, руки чуткие взлетают или никнут утомленно. Месят глину, тешут камни, разрыхляют почву сада, медно-красны в белом хлопке, треплют лен и гонят стадо, и никто на них не смотрит, лишь одна земля им рада. То на молоты похожи, то, как заступы, бесстрастны; сумасшедшие колеса иногда их рвут на части, и рука, что уцелела, узнает вдовы несчастье. Слышу, как стучат кувалдой, вижу — у печей пылают, и летят над наковальней, и зерно перебирают. Я их видела на шахтах, в голубых каменоломнях, за меня гребли на лодках по воде коварной, темной, гроб мне сделают по мерке, хоть меня и не припомнят… Каждым летом ткут холстину свежую, как вздох прибоя, и прядут они и чешут хлопок, шерсть — добро чужое, и поют потом в одеждах у ребенка и героя. Засыпают в ранах, в шрамах, испещренные металлом. Свет созвездий в окна льется, чтобы силу дать усталым. Но во сне копать и строить, мыть и сеять продолжают; и Христос берет их в руки и к груди их прижимает. Двери Перевод О. Савича Много я гримас видала, в том числе — дверей гримасы. Долго я на них смотрела: голые, как кость без мяса, мне показывали спину цвета волка и лисицы. Стоило ли двери делать, чтоб в плену у них томиться? Дом с закрытыми дверями — плод, покрытый скорлупою; дом не делится с дорогой внутреннею теплотою; двери учат нашу песню от прохожих запираться, к радости не приглашают, выпустить ее боятся. Молодыми не бывают, и старухами родятся. Двери — грустные ракушки без песка и без прилива. Двери — грозовая туча над большой землей счастливой. Прямизной они похожи на прямые складки смерти, я склоняюсь перед ними, как тростник, дрожащий в ветре. «Нет!» — они твердят рассвету, что над ними нежно блещет. «Нет!» — твердят морскому ветру, что над ними рукоплещет, и дыханью свежих сосен, и реке, что рядом плещет. И, как древняя Кассандра, не спасут, хотя все знают: потому вошла свободно в дверь судьба моя больная. Я стучу, и вот как будто ловит дверь меня на слове, а просвет, сухой и жадный, словно шпага наготове, и взлетают створки, словно настороженные брови. Я вхожу и будто пятна на лице своем скрываю; что мой дом, как плод невскрытый, мне готовит, я не знаю и гадаю: избавленье ждет меня иль гибель злая. Я хочу уйти, оставить все, что землю закрывает, горизонт, что от печали, как газели, умирает, и людские двери — втулки бочек, где вода — чужая; чтоб руками не касаться их ключей, холодно-жгучих, звона их вовек не слышать, он как треск змеи гремучей. Я в последний раз оставлю двери за собой без стона, и умчусь я, торжествуя, птицею освобожденной следом за родной толпою мертвецов моих бессонных. Наверху они, конечно, не разделены дверями, не оскорблены стенами, слово раненый — бинтами. В вечном свете, как при жизни, будут ласковы со мною. Вместе запоем мы песню между небом и землею. Этой песней дверь за дверью расшатаем, словно ветер. Выйдут люди в мир открытый, как проснувшиеся дети, услыхав, как злые двери падают на целом свете. |
