— И угораздило тебя, Сергей Васильевич, коленку турке подставить! — сетовал старый вахмистр. — Была бы на месте, заказали б кузнецу колпачок к стремени, как для штандартного древка, упер бы в него деревягу, и скакали бы за милую душу с тремя ногами, с тремя руками, на восьми копытах. А теперь учись упряжной езде, — без коней какая офицеру жизнь? Главное, коренного на сборе держи, чтоб ровно шел, а пристяжная к нему подладится, коли правильно выучена.

Ездили чаще в сторону Пскова. Там дорога шла по красивым взгоркам. А может, еще оттого охотней поворачивал на нее Моргун, что пролегала мимо подгородней усадьбы князя Давидова, того, про чью жестокость как-то упомянул дяденька. Почти всегда за решетчатым забором в цветнике мелькали яркие платья, румяные девичьи лица. Иногда будто и платочком кто махнет проезжим военным. Приближаясь к усадьбе, Моргун сдерживал лошадей, передавал вожжи Сергею, оправлял набекрень шляпу и, подкручивая усы, балагурил:

— Малинник, ей-богу! Княжон трое да девок горничных десяток, выбирай — не хочу! Ездить здесь надобно шагом, Сергей Васильевич: может, и приглянется тебе которая, а я б ейну горничную за себя взял. Всего шестой десяток идет — чем не жених? Князек-то скуповат, сказывают, с приданым бы тебя не надул…

…В начале июня Сергей поехал в Ступино, чтобы разобрать матушкины вещи. Дяденька послал с ним Филю и Ненилу, у которых всякое дело оборачивалось порядливо и быстро. В первый же день на дяденькином дворе натянули веревки на частых подпорках и развесили «на продух» одежду из сундуков.

Сколько с пожара накопила матушка носильного! И ведь никуда не выезжала, всегда в затрапезе… А вот, должно быть, что в клети тогда лежало как ненужное.

Ковыляя между веревок, Сергей рассматривал стародавние шубы ярких сукон, с соболями, шапки и капоры диковинных фасонов, военные кафтаны с полами в сборах, верно еще дедовские. Все покачивалось на ветру, пестрело на солнце, добротное, немало стоившее, а теперь никому не нужное, пережившее хозяев, обреченное лежать в сундуках до следующего пожара.

— А ту укладку, батюшка, сам изволь посмотреть, — сказала Ненила, указывая на небольшой сундучок, стоявший на крыльце. — Не захочешь ли себе что взять? Ее барыня особо берегла, под кроватью держала, а ключ на гайтанчике.

Филя вынес из дому два стула, поставил на один сундучок. Ненила подала ключ и оба отошли к развешанным вещам. Непейцын сел, вложил ключ в скважину, повернул. Раздался переливный звон — мелодия из четырех нот, — нехитрое приспособление, чтоб вор не мог втайне от хозяина проникнуть в укладку. И вдруг от этого звука в памяти Сергея заворочалось давно забытое. Никак, было все-таки, что матушка его ласкала, грела около себя, гладила по голове, забавляла этим звоном? Или только сон, — то, чего хотел когда-то? Но нет, помнит явственно и картинку, изнутри крышки наклеенную, которую показывала ему. За накрытым столом сидят барин и барыня с девочкой на коленях, а кругом рамка фигурная и стихи, которые, очевидно, следовало читать полными строками по горизонтали.

А к чему оно?… Ах, вот: девочка рюмку на блюде подносит матери, а муж просит ее откушать по случаю дня рождения. И шляпа у него под мышкой, и разодеты оба.

Нет, таких стихов ему матушка не читывала, кажется. Но, наверно, глядя на картинку, мечтала о такой нарядной да обходительной жизни. Только папенька, по рассказам судя, быстро отвадил ее от мечтаний. Неужто за одно сходство с отцом так невзлюбила его? «Непейцевская волчья порода»…

И правда, тут лежало только матушкино любимое. Сверху в белой тряпочке зеркальце овальное, в золоченой рамке с ручкой, и гребешок костяной, оправленный в серебро. То и другое старинного вкуса, с завитками, в крупных цветах. Дальше разложен отрез шелку, коричнево-зеленоватого — «пюсового», — дяденькой даренный по приезде с Дуная. Под ним Осипов мундирчик драгунский, детский. Еще ниже — веер костяной, бусы сердоликовые, в платочке два перстня, с алмазиком и с голубым камушком, — когда-то их видывал. Верно, руки потолстели, оттого перестала носить. А еще что же? Опять в чистом холсте завернута собачка фарфоровая, та, кажись, что Осипу девочка какая-то подарила, когда к Банковским «за корпус» ходил. Матушке, значит, когда в армию ехали, отдал, а она презент единственный, драгоценный спрятала… Еще одна тряпочка и в ней перо белое, петушиное. Вот сокровище?!

— Не знаешь ли, Ненила, к чему оно сохранялось?

Подошла, посмотрела внимательно:

— С дяденькиной шляпы, сударь.

Вот что! Верно. От того плюмажа, с которым первый визит делал. Подобрала оброненное и спрятала с самым дорогим. И дяденька говорил, что к ней равнодушен не был, да дикости побоялся. Еще бы! Помнится, увеселять Устинкиным лаем хотела… А если б женились, то жизнь мальчиков, пожалуй, другая стала.

Стоявшая рядом Ненила сказала, глядя на перо:

— Правду молвить, сударь, поначалу мы все ждали, когда ихнюю помолвку огласят. А тут вы дяденьке на сердце легли, и обозначилось, как матушка против Осипа Васильевича вас не жалует. Сапожки красные помните? Вот дяденька и отворотились…

— Замкни, как было, — приказал Сергей, — да отправь в Луки, пусть до времени стоит. Может, потом возьму что на память. — А сам подумал: «Не возьму и другим незачем копаться».

— Еще в красной укладке, батюшка, изволь посмотреть, — сказала Ненила, — может, в отъезд чего взять прикажешь.

В принесенном Филей с детства знакомом сундучке, окрашенном алой краской с синими разводами, лежало столовое серебро — ложки, солонки, блюда и чарки, все тоже старого вкуса, в чеканных завитушках. И все серое какое-то, ровно оловянное.

— Из пожара вытащенное, — пояснила Ненила, — в первой горнице, в поставце было.

— Оттого, видно, такое тусклое, — заметил Сергей.

— Как светлому быть, ежели николи не чищено? От чистки, прежние господа говаривали, вес серебру теряется. Вот у барыни и было навсегда приказано, чтоб после гостей только теплой водицей обмыть да под замок сряду.

— А теперь почисти получше, — распорядился Сергей.

— От всех здешних господ в отличку дяденька ваш наказывал, чтоб по-военному блестело, — сказал Филя.

«Может, и в таком, в домашнем, почувствовал, что матушку не переделать, как с Устинкой и со мной», — подумал Сергей.

Оставив Филю с Ненилой возиться с вещами, он пошел бродить по усадьбе. Посидел на скамейке над Ловатью, где когда-то был манеж. День выдался жаркий, Сергея потянуло к воде, туда, где столько раз валялся на песке с дворовыми ребятами. Неужто никогда больше не купаться, оттого что стыдно людям свое уродство показать? А когда один на реке или хоть с Моргуном, с которым теперь уравнялись?

Осторожно спустился под берег по заглохшей тропинке, которую, бывало, пробегал стремглав. Присел под кустом ивняка. Здесь дно постепенно углубляется. Чтобы по пояс стало, надо шагов десять идти. Разделся, отстегнул деревяшку. Вполз в воду. Ах, хорошо! Ну, попробовать, что ли?..

Переплыв неширокую речку, Сергей сел на песок и радостно думал: «Так надо постепенно возвращать себе что можно. Пусть бегать, танцевать, ездить верхом не придется, но тем больше надо ходить, плавать, править лошадьми. Не только же книги. Уже потолстел, по поясу видно. И не пора ли все-таки в Петербург?»

Возвратясь в Луки, он заговорил с дяденькой об отъезде. Но услышал в ответ:

— Поживи еще малость со мной. Может, опять долго не свидимся.

— Так ведь я полтора года без дела сижу, крестный, — сказал Сергей. — Сколько прослужил, столько и бездельничаю.

— Наслужишься ужо, — улыбнулся Семен Степанович, И, помолчав, добавил: — Пойми, что житье твое здесь праздник для меня истинный. С тобой по городу пройтись или с квартальным? Сколько лет врозь… Корпус, война. Вот без ноги возвратился. Конечно, я не мог иначе поступить, митрофанами вас оставить, но вышло-то как? Оттого, что в корпус вас свез, Осипа нет, матушки твоей тоже, а ты на деревяшке…