— Частым-часто, батюшка, — отвечала Ненила. — Сергей-то Васильевич сами завсегда поделются не то что с братцем — с ребятами дворовыми, яблочком, пирожком, — что ни есть, от всего кусить дадут. А тут не захотели уступить. И то сказать — дарят-то красной обновой впервой сроду, а обид сколько уж принято? Хоть за Гришку кучерова когда просить стал…

— Что за Гришка такой? — спросил дяденька.

Ненила рассказала, как было.

— Эко неладное у вас творится! — сказал Семен Степанович. — Да уж больше без моего ведома она человека с места не стронет. А ты скажи, отчего к Сергею такая несправедливость?

— И то гадаем, батюшка. Думаем, Сергей-то Васильевич на барина покойного лицом схожи, а они барыню крепко бивали. Да еще вон какие здоровенькие растут, а Осип Васильевич в матушку уродились и лицом и норовом, да хворые…

Дяденька сказал:

— Ну ладно. А по нонешному делу вот что: ежели и вторые Осип снова зачнет нудить, то прямо ступай ко мне, а уж я с сестрицей разберусь. Они ведь для Осипа и куплены были, да полагал малость пождать, чтоб подрос.

— Слушаю, батюшка. Заступись ты за нас, сирот.

Увидевши вторые сапожки, Осип стал было их требовать, но Ненила что-то вполголоса доложила матушке, и та в сердцах велела ей с Сергеем тотчас идти на двор — «не злить бедного дитю…».

После этого происшествия Сергей стал ходить за дяденькой, как говорится, «хвостом» — почти неотлучно. Часто они с Ненилой оставались в «таборе» и обедать, благо матушка о них не вспоминала, а варево у Фили готовилось вкусное, особенно каша с салом, называвшаяся не по-нашему — «кулеш».

— Ну, ординарец, выступать! — командовал утром Семен Степанович, давая Сергею моток бечевки, а сам беря корзинку с колышками и план.

Дымя трубкой, дяденька вышагивал по будущей усадьбе, вымерял что-то, заглядывал в план и втыкал колышки, а Сергей привязывал бечевку, натягивал, ровнял линию по его команде.

— К реке подай малость, — говорил Семен Степанович, присев на корточки и прищурив один глаз. — Ладно, вяжи. Ужо будешь лагери разбивать, вспомянешь… Хочу я, брат, все соблюсти, чтоб и потомкам твоим тут жить не противно, — между постройками пошире и вид с дороги на усадьбу приглядистый…

А на местах, которые они первыми обозначили, уже ставили людскую избушку, за ней конюшню и рядом временный навес для разного потребного при постройке и чтоб обедать «артели» в жару или в дождь. А плотники всё тесали бревна, теперь уже на барский дом, и отдыхавший с месяц Фома каждый день впрягал гнедых в волокушу, чтобы возить валуны с полей «под углы».

Только один раз дяденька рассердился на Сергея. В то утро чужие возчики выкладывали под навес привезенные на двух телегах переложенные куделей разноцветные плитки. На некоторых выступали голубые и желтые узоры — цветы, травы, — другие были расписаны человечьими фигурками, зверями, лодками на воде.

— А знаешь ли, что из них к зиме соберут? — спросил дяденька, наблюдая, как плитки ложились рядами на солому.

Сергей впервые видел такие красивые рисунки и продолжал молча сосать палец в ожидании, что дяденька сам объяснит, для чего они назначены.

— Вынь пальчик из роту, Сергей Васильевич, ответь крестному, — сказала Ненила и потянула своего питомца за локоть.

А он, как не раз уже делывал по материнскому примеру, крепко сунул няньке в бок кулаком, проговорив матушкины же слова:

— Отстань, зуда!

И вдруг ласково лежавшие на его плече дяденькины пальцы дернулись вверх, пребольно защемили ухо и крутнули раз и второй.

— Ишь ты, щенок! — сказал Семен Степанович. — Нянька ему разумное толкует, а он одну лапу еще сосет, а другой уж тиранствовать норовит!

— Что ты, батюшка! — испугалась Ненила. — Да пусть дитятко и побьет, разве меня убудет? У него и силы еще нету. Уж ты с него не взыскивай, и от матушки почасту наказан.

— Нет уж, коль хочешь мне любезен быть, так и скотину зря ударить не моги, не то что человека, — ответил дяденька и, повернувшись спиной, пустил из-за плеча облако табачного дыму.

Сергей хотел было в сердцах опять ударить няньку, да покрепче — силы у него вишь нету! За нее, холопку, ухо ему дерут!.. Но, будто чуя его мысли, дяденька круто обернулся и так насупил брови, как еще не видано было.

— Только тронь еще, я тебе зад вровень с красными сапогами доведу, — сказал он. — Или другое ухо покрепче закрутить?

Сергей собрался было зареветь, как бывало от матушкиных колотушек, но ухо уже почти не болело. Он отвернулся от дяденьки и не спеша, соблюдая достоинство, направился с пригорка. Сзади шла Ненила, а вслед им несся бодрый голос:

— Эй, Филя! Проверь-ка, на все ли печки карнизов хватит?..

И ответ:

— А может, лучше, Семен Степанович, чтоб печник разобрал? Бою-то, видать, нету.

— Чудеса! С барином будто с ровней! — бормотала Ненила.

Идти с утра на пригорок над Ловатью стало так привычно, что на другой день Сергей, выйдя с нянькой с матушкиного двора, не задумываясь, повернул в ту сторону, где тюкали топоры.

Семен Степанович сидел с трубкой на своей скамеечке. Он уже отпил кофей и заканчивал приказ стоявшему перед ним старосте:

— А бабам вели, чтоб нонешнее лето заместо грибов и ягод мох на конопатку носили… — Дяденька повернулся к Сергею: — Здорово, крестник! Идем-ка поглядим, как Филя будущие печки в ранжир разложил… — Семен Степанович оперся на плечо мальчика и направил его к навесу. — И запомни, любезный, что нельзя человека бить оттого только, что тебе захотелось, особливо ежели он тебе сдачи дать не может — слабее тебя или не смеет… Сладко ль тебе приходилось, когда тебя матушка бивала? И каково придется, ежели я бить зачну? Видал ли, чтоб я кого ударил? Ударить позволительно, лишь чтоб остановить несправедливое, чтоб слабого от сильного оборонить. Понял?

— Понял.

— Запомнил? Я повторять не люблю.

— Ага.

— Тогда гляди сюда.

Под навесом на соломе рядами лежали изразцы. Выпуклые цветы — с цветами, ягоды — с ягодами, звери и птицы из двух плиток — голова с туловом. И отдельно от них — плоские, подобранные по цветам голубых, коричневых рисунков на белом поле.

— Ну, как ты вот этакого зверя назовешь? — спросил дяденька, указывая на один изразец.

— Вроде свиньи, только нос долгий.

— То зверь заморский, слон называется и ростом с избу бывает. А вот тут людишки и подписано: «Индейской народ». Слышал про такой? Вот мы русские, есть еще турки, с которыми я воевал, пруссаки — и с ними я тоже малость подрался, когда молодой был, есть еще шведы — они под Нарвой твоего прадеда убили, — те все народы в соседних землях живут. А индейцы далеко, за морями, и совсем на нас не похожи, лицом темны, и видишь — мужики и бабы в юбках… А тут цветок и надпись: «Дух его сладок». Который человек грамоте знает, тот все посмотрит и прочтет. Вот я Филю своего обучил, и он тут все мог вчерась разобрать.

— Вырасту — тоже выучусь, — сказал Сергей.

— Сам не выучишься, а за науку матушке надобно деньги учителю отдать. Станет ли тратиться? Разве я даром выучу. Хочешь?

— Хочу…

— Ладно. Нет у нас букваря, да мы без него ухитримся…

Так началось Сергеево учение. Вместо грифельной доски служила посыпанная песком площадка перед кибиткой. Сначала Семен Степанович, потом крестник заостренной палочкой чертили на песке буквы и, уже вытвердив, шли отыскивать их на изразцах. За каждую накрепко выученную букву Сергей получал горсть изюма. Через месяц он знал их все и начал постигать склады. Но тут кончился сев яровых, все ступинские крестьяне взялись за барскую постройку, и дяденьке стало не до ученика.

Теперь только старики да малые ребята оставались по дворам. Плотничали более двадцати мужиков, другие копали ямы под фундаменты. Бабы и девки уходили с зарей «за болото» и приносили огромные вязки мха.

Однажды Сергей услышал, как дяденька наказывал Фоме назавтра рано ехать в Купуй — везти попа с причтом освящать закладку домов. И тут же велел Нениле предупредить матушку, что нынче, попозже, будет к ней. На взгорке шла такая суета, что и Сергей побежал с нянькой раз все равно дяденька придет в деревню.