— Наоборот, вам за то спасибо. Глаша мне говорила, что ваш человек приходил справляться. Тот, что шкатулку делал?

— Да…

— Вас в следующем году в офицеры выпустят?

— В сентябре.

— А я скоро в противный Ямбург уеду. Увидимся с вами только осенью. Вы хотите?

— Очень…

Таков был самый длинный разговор за вечер, ни говорили еще не раз, за столом, в играх, в танцах, и Сергей чувствовал — Соне с ним интересно и легко. А он то был на седьмом небе.

Только в каморе перед сном блаженство было нарушено. Когда уже раздевались, стоя у коек, Сергей спросил:

— Ведь не хуже погостевал, чем у Занковских твоих?

— Конечно, хуже, — не задумываясь, ответил Осип.

— Чем же?

— А хоть тем, что слуги в играх с господами становятся. Большая радость за руку дворового старика или девку брать!

— А ты знаешь ли, что тот дворовый — музыкант редкостный и у придворного итальянца учился?

— Я и придворного итальянца знать не хочу! Музыкантов самых искусных у древних греков и римлян патриции за равных не считали, даже если они были люди свободные, — наставительно сказал Осип. — И Верещагин странно поступает: вот-вот полковник, а там, может, генерал — и с хамями в хороводе прогуливается…

— Катон не гнушался есть из одной посуды со своим рабом…

— Плевал я на Катона! — сказал Осип, залезая под одеяло. — А ты известный любитель хамов, с Филькой вечные секреты.

— Ну, а мне на тебя наплевать, франтишка несчастный. «С вора вырос, а ума не вынес», — закончил Сергей фразой из недавно читанной в классе Полянским комедии «Щепетильник».

Но Осип не остался в долгу.

— В том же сочинении, вообще-то довольно плоском, — процедил он, — я заметил одну разумную мысль: «Из повес иногда полезные бывают люди, а из дураков никогда».

Сергей едва не выскочил из-под одеяла, чтоб выучить зазнайку уважению к старшему брату, но в каморе было холодно, кругом спали товарищи, и он решил отложить взбучку.

«Вот послушал бы сейчас Николай Васильевич этого лощеного дурака, то навряд ли похвалил, — думал он. — Ну, черт с ним. А вот Соню опять полгода не увижу. Хоть бы еще разок! Ничего так не хочу, как снова увидеть…»

И судьба пожалела его. Когда вскоре встретился с Маркелычем и спросил, уехала ли барышня, тот ответил:

— И не поедет, сударь, раньше мая месяца. Полк ихнего вотчима в Ригу перевели, и матушка письмо прислали, чтоб барышне до полного в новом месте устройства тут пребывать. На пасху, наверно-с, опять вас в гости позовут. Надейтесь! Adio!

Сергей надеялся и мечтал. А пока налег на занятия. Механику преподавал сам Верещагин, и заслужить у чего хорошую отметку было нелегко. Артиллерия и фортификация давались Сергею без особых усилий. Черчение планов он любил, по нему был из лучших в классе Географию запоминал легко — видеть бы только карту. Историю с бесчисленными европейскими королями — тоже, хотя герои древности куда интереснее этих Хлодвигов, Готфридов и Карлов.

Да, все бы хорошо, кроме не первой размолвки с Осипом, после которой братья не разговаривали. Конечно, все в нем довольно обыкновенно, таких кадетов вокруг немало. Но ведь те не братья ему. После истории со щенком, когда Осип не рассказал матушке о надранных ушах, дяденька, помнится, говорил? «Может, и выйдет из него что?» Нет, не похоже…

Но вдруг и здесь обозначилось просветление. За неделю до пасхальных каникул Осип, возвратившись от Занковских, подсел к Сергею и сказал вполголоса:

— Слушай, я сейчас Палицина просил местом со мной поменяться, Надобно рядом с Федькой поспать…

— Дружба такая пошла, что и ночью расстаться не можете, гвардейцы? — насмешливо спросил Сергей.

— Не то. — Осип наклонился к самому уху блата: — Нонче вдруг стало известно, что отца его под суд за что-то отдают. Рев у них, стон и уныние. А Федьке каково? Не хочу, чтоб подумал, будто я от него отвернулся. Я Палицина попросил на три ночи, потом посмотрим. Он малый чистый, тебе не противно будет. А про Федькиного отца смотри ни гугу. Ладно?

…На заутрене в корпусной церкви Сергей, стоя в строю, видел издали Верещагиных, и Соня в розовом платье показалась ему еще краше, чем в последний раз.

А-на другой день в каморе появился Маркелыч и сказал:

— Господа мои просят вас, сударь, купно с братцами всеми, что на масленой у нас танцевали, пожаловать нонче на обед и вечер.

Осип был в корпусе — у Занковских стало не до гостей. Позвать его, раз приглашают? Наверно, не пойдет.

— С большим удовольствием, — ответил Осип.

— Да ведь опять с дворовыми за руку в играх придется ходить. А то и христосоваться, — напомнил Сергей.

— Полно, мало ль что сгоряча скажется…

И он христосовался, играл в колечко, в жмурки и танцевал с таким веселым, открытым лицом, что все ему улыбались. Но Соня по-прежнему чаще выбирала Сергея, который просто обомлел от счастья, когда трижды коснулся губами ее крепкой и свежей круглой щечки. А когда стояли рядом в перерыве между танцами, она спросила:

— Ведь правда вы мой кавалер?

— Конечно, если только захотите… Всегда…

— Так вас Маркелыч называет. Я сначала хотела запретить, а потом подумала, что лучше вас мальчика не знаю. Я вас всегда вспоминаю. Дядюшка недавно рассказал, как вы за яблоками лазали и что потом было. Я ужасно не люблю Корсакова — такой надутый… Знаете, слух прошел, что дядюшку в полковники произвели, только еще указ не прислан. Никому не говорите, чтоб не сглазить, но я так рада, что теперь Корсаков будет не выше чином… А вы будете меня летом вспоминать?

— Я вас всегда помню.

— Хотите, я что-нибудь вам на память дам? У меня шкатулка, а у вас ничего нет…

— Конечно, хочу!

— Я придумаю что-нибудь. Вы к нам в пятницу придете?

— Не знаю. А что такое будет?

— Дядюшкин день рождения, сорок два года исполнится. Ужасно как много, правда?

На этом вопросе Маркелыч заиграл новый танец, и к Соне подошел, приглашая ее, Осип.

«Вот так счастье мне валит!» — ликовал Сергей, идя к стенке, которую «подпирали» кадеты, не садившиеся при взрослых.

Почти тотчас к ним подошел толстый Румовский.

— Не знаете ли, герои, какой смешной игры? — спросил он.

— Я знаю, — сказал Сергей, осмелевший от разговора с Соней. — Игра в муку и пулю.

— Вот не слыхал! Рассказывай, в чем она…

Выслушав, профессор сказал:

— Что ж, оно, кажись, дело. Только в здешнем дому мука сыщется, а пули, полагаю, век не бывало. Где твои пистолеты, господин подполковник?.. Вот я и говорю… Ну ничего, достанем.

Через полчаса, в перерыве между танцами, Степан Яковлевич вынес на середину залы столик, поставил поднос с мукой, громогласно объяснил, в чем состоит игра и кто ее рекомендовал, сделал линейкой горку, положил пулю и приказал Сергею начать.

Помня, как действовал Моргун, Непейцын сделал все быстро и так удачно, что нисколько не запачкался.

— А ну, позволь я теперь, — сказал внимательно следивший за ним Верещагин. И выбелил только кончик носа.

Потом все стали подходить к столику. Соня и Даша выпачкались пуще других — обеих так разбирал смех, что подняли тучи мучной пыли. А закончил игру Румовский, который непритворно чихнул в муку и так серьезно уверял, будто нечаянно проглотил пулю, что Мария Кондратьевна с тревогой допытывалась, где же она в самом деле.

Идучи с товарищами в камору, Сергей ликовал: «Вот и в пятницу будет опять так же хорошо!..»

Но следующий вечер у Верещагиных оказался не похож на прежние. Кроме дня рождения, праздновалось производство хозяина в полковники. Играли военные музыканты, танцевали взрослые дамы и кавалеры. Маркелыч, Даша и взятые из чужих домов лакеи и горничные прислуживали, и никто не звал их участвовать в играх.

Первым кавалером был не Осип, а ротмистр Мертич, более чем когда-либо заслуживший прозвище «Мельник»: не в ботфортах, а по-бальному в белых шелковых чулках и башмаках. Чаще других дам он приглашал Соню, после танцев присаживался около нее, и Сергей не решался подойти к своей приятельнице. Но, заметив его взгляд и продолжая слушать, что говорит ротмистр, Соня так выразительно кивнула Сергею, что, выждав момент, когда музыканты изготовились играть очередной танец, он перебежал залу и поклонился. Соня встала и подала ему руку.