Теперь вечером до лагеря доносилось протяжное: «Р-р-раз!» И через полминуты снова: «Р-р-раз!..» То кадеты выгребали к взморью, собрав в складчину несколько копеек «морскому дядьке», чтоб командовал ими в неслужебное время.

Но в шлюпку старые матросы пускали только тех, кто умел плавать. Так распорядился начальник морской практики отставной лейтенант флота, которою все называли Дмитрием Ивановичем.

— Воды бояться — на флоте не служить, — говорил этот крепкий старик. — Ты, баринок, мне перво покажи, что ежели снадобится, то до берега доплывешь, тогда и морской науке обучать стану.

Он называл всех кадетов ласково «баринок», но не разлучался с линьком — куском толстого смоляного каната, которым стегал по плечам при обучении гребле. Если кадет кричал: «Больно, Дмитрий Иванович!» — он отвечал: «Затем и бью». А когда говорили, что генерал запретил побои корпусным офицерам, уверенно возражал: «То сухопутные, а я корабельного флота лейтенант. Коли не по ндраву, так лезь, баринок, на бережок, там таким молодцам — паркетным гребцам куда вольготней».

Реже доставалось грекам, многие из которых также проходили морскую практику.

«Грекос на море подрос, — говаривал Дмитрий Иванович. — Ему палуба ноги не мозолит и в воде ровно утка. Опять же сироты, а за них на том свете знаешь что?» И взмахивал линьком.

Действительно, почти все греки плавали и гребли мастерски. А юноши старшего класса лихо ходили на шлюпке под парусами. Сергей умел плавать еще в Ступине, прошлое лето переплывал Ждановку перед корпусом, а в этом году Никола и Егор учили его нырять и прыгать головой вниз с крыши будки.

Сидя после вечернего купания на чуть зыблющихся бревнах плота, Сергей слушал рассказы о развалинах древних храмов, о находках в полях и виноградниках статуй древних божеств, о том, как покупают их иностранные путешественники, чтоб, увезя в свое отечество, ставить во дворцах и кунсткамерах.

Такие рассказы были полезны грекам. Сергей поправлял их ошибки в русском языке. А они учили его греческим словам, целым фразам. Скоро при встрече он бросал дружески: «Кали мера» (Добрый день) или: «Кали спера» (Добрый вечер).

Однажды за разговором на плоту не заметили набежавшей тучи и промокли до нитки — будка с веслами и прочей морской снастью была уже заперта на замок. Назавтра Никола опять закашлял и через несколько дней слег. Непейцын навещал его в лазарете, носил Филины гостинцы. А потом Мелиссино увез больного в свой летний дом на Петергофскую дорогу.

— Генерал не первый раз берет наших на поправку, — сказал Властос. — У него сын — кадет Сухопутного корпуса, и Николе скучно не будет. Рассказывали, там коров целое стадо, сливок пей сколько захочешь, — мечтательно закончил он.

Прошло две недели, и Егор принес на пристань письмо от Адрианопуло.

— Писано по-гречески, чтоб родную грамоту не забыть, я тебе переводить стану… Пишет, что может уже петь, что кафтан не сходится и что ты ему родной стал, как я. А потом, что решил окончательно во флоте служить, потому что без кораблей Грецию не освободить, и чтоб я тоже во флот пошел.

— А ты?

— Не знаю. Понимаешь, Славянин, я лошадей очень люблю. Ведь не все в Греции моряки. Наша семья искони виноград растила да турок резала. Даже песню в наших местах сложили: «Что, Властос, ты молодым виноградом забрызгай? Сладок он в этом году?» — «Чем я забрызган, еще слаще — то кровь злого турка. Его зарубил я сегодня и закопал в виноградинке, чтоб удобрял мои лозы…» Хороша песня? По-гречески оно складнее, чем я поревел.

— Хороша, — подтвердил Сергей, испытывая неловкость за Непейцыных, которые никого не закапывали на своих полях. — У нас в роду тоже все сухопутные. Мне бы в драгуны, как мой крестный.

— Так и решим, — сказал Егор. — Но воды все-таки нельзя бояться. Переправа, брод, товарищ тонуть стал. Потом надо закаляться, чтобы, как Никола, от дождя не заболевать. Я вот решил до заморозков каждое утро купаться.

— А мне можно с тобой?

— Конечно, вдвоем веселее…

Но выкупались вместе всего несколько раз — в начале августа генерал увез и Егора на Петергофскую дорогу.

«Все равно буду купаться каждое утро, — решил Сергей. — Попробую Осипа уговорить».

До сих пор Непейцын 2-й лишь иногда наведывался на реку, чтобы отмыться от пыли строевых занятий.

— Тебе надобно закалять здоровье, — начал Сергей. — Смотри, какой ты бледный…

Но Осип перебил насмешливо:

— Не прикажешь ли нырять у греков учиться? А то весла ворочать да линьки получать?.. Нет, меня во флот палкой не загонишь. Солонина, морская болезнь — фи!.. А вот фехтованием я заняться готов.

— На что летом фехтование? Оно и зимой надоест.

— На что? — удивился Осип. — Ты забыл, что за него отметки ставят, а у меня Кащей, как бог свят, медаль будет отбивать. И потом, — он недобро усмехнулся, — придет же время, когда подобных мужланов колоть на поединках стану, чтоб не зазнавались… Шучу, шучу, братец. Не стану я такими шпагу марать…

Сергей не захотел заниматься с братом, но ротмистр Мертич разрешил Осипу упражняться в манеже «а la muraille»[7]. Встав перед небольшим начерченным на стене кругом, он без конца садился «en garde» и делал прямой выпад. Рапира, коля в центр круга, изгибалась дугой, и Осип, если к нему подходил старший брат, обязательно приговаривал, озорно улыбаясь;

— В самое сердце их, Кащеев проклятых, в подлое сердце!

От роста или от таких занятий, только Осип был действительно худей и бледней, чем весной. Сергей снова звал его к Филе — все-таки поел бы не один раз досыта. Но Осип отказался, правда помягче прежнего:

— Не стоит. И мне там не по себе, и они стесняться станут.

— Почему же меня не стесняются?..

— Ты как дядюшка — Pater familias[8]. А у меня вкусы иные. Тебе и герои, заметь, нравятся, которые для других из кожи лезут, — Аристиды, Катоны… Мне же Алкивиады милей, со всеми недостатками.

Для себя Сергей не желал лучшего отдыха, чем на 3-й линии, где было спокойно и мирно. Только раз, задремав после обеда, услышал, что Филя в сенцах повышенным тоном спорит с хозяином.

— Опять про то? — спросила вполголоса Ненила, когда муж вошел в комнату.

— Угу, — хмыкнул Филя.

— О чем вы? — поинтересовался Сергей.

— Велит Август Иванович нищих во двор не пускать, все воры, говорит. Мы с Ненилой того не нарушаем, хотя подавали, пока не запретил. Но все же долблю ему, что не всяк вор, кто побирается, особливо старые. Ежели работать не в силу да детей нету, долго ль с сумой пойти?

— А как-то Ефимыч!? — вспомнил Сергей.

Он слышал от кадетов, что в коноплевском саду это лето опять бегает такой злой кобелище, что и думать нельзя туда лезть, а про сторожа ничего не говорили.

На неделе вечером Сергей подошел к забору и заглянул в щель. Совсем близко высокий, благообразный, долгобородый старик в коротком и узком тулупе собирал опадыши в корзину.

— Дед, а Ефимыч где же? — спросил Непейцын.

— Ефимыч? А чего тебе, барин? Опадышей купить? На сколько?

— Нет, просто хочу знать, жив ли, здоров?

— Помер под самую пасху. Хорошо под пасху помереть. Сказывают, в рай прямиком пойдешь.

— Отчего помер? Болел?

— Вестимо. Перхал всю зиму. Хоть в тулупе новом да в валенках — мерзнул все. Пошел Степка, конюх хозяйский, его проведать в светлый праздник — отчего разговляться к хозяину не пришел? — а он под образ в караулке легши и еще теплый. Вот хозяин мне и тулуп его отдал — все равно, говорит, с краденых яблок моих нажит — что Ефим вам, значит, опадыши продавал…

— Не продавал он, а деньги я ему дал. Подарил то есть…

— Право? — Старик подошел и посмотрел сквозь щель на Сергея. — Говорил Ефимыч, будто дарил его барчук, так не верили. Ну, царство ему небесное, коли так… — Старик перекрестился. — А теперь я тут доживать стану. Самому не надо, так товарищи пусть приходят, я на грош десять отборных дам. Да под вечер пусть, когда от хозяина никто не придет и кобель еще не спущен.