На словах просто, но чтобы все это осуществить в крупных масштабах, нужна такая вот громадина из множества производственных корпусов со сложным дорогостоящим оборудованием.

Пока проектировщики создавали завод в чертежах, появились новые, более совершенные виды оборудования и технические схемы.

Завод еще не пущен, а уже вынашиваются планы его частичной реконструкции, замены кое-какого оборудования более производительным. Установка для очистки дыма будет абсорбировать и возвращать в производство 95 процентов сернистых газов.

На всей территории стройки кипит напряженный труд. Предприятие должно вступить в строй в 1960 году. Сероуглеродный цех уже готов к пуску, в реторном цехе заканчивается монтаж оборудования, однако некоторые корпуса пока еще пусты. Газеты и плакаты призывают пустить первую очередь завода искусственного волокна в декабре 1959 года[15]. Спрашиваем сопровождавшую нас молодую женщину-инженера, реально ли это.

— Ну что вы, — отвечает она без колебания. — Невозможно. Еще и оборудование не поступило.

— Так зачем же к этому призывать?

— Не знаю… Как-то уж заведено… Говорят, дух поднимает.

— Как же оно может поднимать, когда все знают, что это пустые слова. Знают ведь?

— Все до единого.

— Кому же это надо?!

Мы верим в силу встречного обязательства, добровольна принятого коллективом, который осознал, что его возможности недооценены. Но ставить заведомо невыполнимые задачи, никакой насущной необходимостью не диктуемые, никакого стимула не дающие, а только вносящие излишнюю нервозность и суету, а в конечном счете подрывающие веру в серьезность наших лозунгов — в самом деле, нужно ли это кому-нибудь? А если никому, то почему же все-таки случаются в различных формах рецидивы пустозвонства?

Еще не доезжая до Рязани, мы замечали на полях узенькие полоски растительности. Это был не дикий кустарник, а специальные посадки, первые ласточки тех знаменитых лесополос, на которые возложена защита полей степной и лесостепной зон от суховея. За Рязанью лесополосы попадаются все чаще и чаще, в большинстве они уже довольно рослые к густые. Мы окончательно оставили позади широченную лесную зону России и вступили в лесостепь.

Лесостепь — это не только тип растительного сообщества, это целая совокупность новых ландшафтных признаков.

Мы видим легковолнистую местность с редкими дубравами — дуб становится преобладающей лиственной породой. Степень распашки огромна, решительно преобладают хорошо возделанные поля. Почвы тут уже определенно черноземные. Вот шоссе пересекает маленькая речка. Где-нибудь в лесном Заволжье кто обратил бы на нее внимание? Здесь не то. Речка преграждена земляной плотинкой, образовался небольшой пруд, по которому плавают утки и гуси. Заметно, что влага становится дефицитным предметом и ее умеют ценить. Деревни чаще всего располагаются у таких запруженных ручейков, при их пересечении с дорогой, не говоря уже о более крупных реках, которые во всей Руси всегда привлекали к себе население. Деревни, как правило, сильно вытянуты вдоль дорог. Дома в них обычно низкие, без цоколя, много кирпичных, и чем дальше на юг, тем больше кирпич вытесняет древесину. Возле Ряжска некоторые деревни сплошь построены из кирпича, хотя южнее вновь встречаются очаги деревянного строительства, а с чем это связано, мы узнаем потом. Поначалу забавное впечатление производят соломенные крыши на кирпичных домах, но постепенно к этому привыкаешь, и уже как исключение отмечаешь дома, крытые железом, черепицей или шифером.

Хотя мы едва вступили в лесостепную зону, ландшафт уже выглядит чисто степным. Даже овраги, которых здесь, вдали от крупных, глубоко врезанных речных долин, встречается мало, сильно выположены и переходят в балки, как в украинских степях. Однако если нам с дороги не видны леса и рощи, то это не значит, что их здесь нет вообще.

В селах, порою огромных (тоже как в степной полосе), начинают попадаться мазанки украинского типа. В селениях, расположенных у железнодорожных станций, немало деревянных домов. Создается впечатление, что деревянное строительство было здесь традиционным, и там, где можно получить лес, оно продолжается.

Поужинав в Ряжске, мы решаем, несмотря на позднее время, сегодня же добраться до Мичуринска. В свете полной луны грунтовый «грейдер», проложенный по чернозему, серебрится полосками до блеска укатанной колеи. Можно ехать без освещения; выключаю фары. Так виднее местность по сторонам дороги, но очертания предметов причудливы и смутны: то ли куст, то ли дом, то ли стог маячит там впереди?

Справа засветились огни Мичуринска. Долго едем все дальше на юг вдоль железной дороги, город где-то совсем близко, но не попадается ни одного ответвления дороги, ведущего к нему. Наконец находим переезд и въезжаем в город с юга-востока.

Ночной Мичуринск решительно рушит представление о себе, как о небольшом провинциальном городке. На главной улице и на бульваре, который служит ее продолжением, — шарообразные фонари, а над ними еще и трубки дневного света: светящийся шар, чуть желтоватый, и три светящиеся полоски, чуть синеватые…

Ровно в полночь добрались до гостиницы. Улица была пустынна в этот час, и мы подъехали к тротуару по левую сторону: от усталости нам было не до правил уличного движения. Откуда ни возьмись появился старший сержант милиции, чтобы напомнить о них в довольно вежливых, но решительных выражениях. Мичуринск с первой встречи внушал к себе уважение.

Поутру мы первым долгом отправляемся пешком по городу. В юго-западной его части в районе вокзала кварталы новых многоэтажных домов — таких, как всюду, удобных и по нашему времени достаточно рациональных, но архитектурно безликих и, следовательно, обезличивающих город, в котором они построены. Однако в Мичуринске нового строительства относительно немного: за 20 лет, прошедших между первой и второй всесоюзными переписями населения, он вырос всего лишь с 72 до 80 тысяч жителей. Главная улица, тянущаяся с юга на север, хранит почти в полной неприкосновенности старую стихийную застройку, где каждый дом несет на себе печать состоятельности, вкусов и кругозора его созидателей.

Поток пешеходов заносит нас на большой благоустроенный колхозный рынок с обширным крытым павильоном, светлым и чистым. Изобилие веселит душу. Не говоря уже о мясе всех сортов, всевозможных молочных продуктах, тут и битая птица, и мед, и, разумеется, масса плодов, в первую очередь яблок великолепного качества и поразительной для москвича дешевизны. На городском почтамте в это время года длинные очереди в посылочное отделение, окутанное яблочным ароматом.

Если пройти дальше по бульвару, попадаешь в часть города, более всего связанную с памятью Мичурина. Вот простое, но внушительное, с широкими окнами здание типа старинных гимназий. Это Плодоовощной институт. Напротив него в окружении цветников и небольшого садика могила великого ученого: гранитная плита и надгробный памятник в виде большого камня с рельефным бронзовым портретом. На скамьях отдыхают горожане. Школьники, спешащие домой, проходя мимо священной могилы, замедляют шаг.

Популярность И. В. Мичурина в этом городе, где он трудился более шестидесяти лет, городе, переименованном в честь своего великого гражданина еще при его жизни, — была поистине огромной. Старожилы рассказывают, что на похороны ученого в июне 1935 года собралось все население города и большинство жителей близлежащих сел. Траурное шествие двигалось по нескольким параллельным улицам, и в домах оставались только малые дети под присмотром одной старушки на несколько квартир. Мичурин был родным человеком каждому своему земляку. За свою долгую жизнь он тысячам из них чем-нибудь да помог, и не было никого в округе, кто не приходил бы в его сады посмотреть на чудеса и на их творца.

По другую сторону широкого бульвара — большой бронзовый памятник И. В. Мичурину на постаменте из полированного гранита. На камне высечено изречение, в которое великий человек вложил самую суть своей науки: «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их у нее — наша задача». И лозунг, которому он следовал всегда: «Наука должна служить народу».