— Послушайте, — сказал он председателю, — у вас сто коров пьют из одного корыта. Это же антисанитария!

— Скажу вам больше, — ответил председатель. — Они у нас не моют руки перед едой.

— Что-с?! — сказал академик…

Повернулся и уехал.

Он десятилетия своей научной деятельности посвятил проблемам улучшения бытового обслуживания коров, и ни разу не подумал об облегчении труда людей, которые за ними ухаживают.

Москва осталась позади — держим путь в Коломну. По Рязанскому шоссе движение очень интенсивное, некогда смотреть по сторонам. Впрочем, этот подмосковный ландшафт нам знаком: сначала сплошные поселения городского или пригородного типа, перемежающиеся с уцелевшими кое-где деревнями, потом поля с перелесками, невысокие покатые холмы…

Возле Бронниц дорога на протяжении нескольких километров идет долиной Москвы-реки и по ее правому коренному берегу. Долина очень широка, левобережные леса виднеются вдали синим облаком, которое сливается с матовым небосклоном.

Но вот и Коломна. В городскую черту включены теперь сросшиеся с городом окрестные села. Долго едем по магистральной улице, пока наконец добираемся до моста через Коломенку и видим слева за рекой массивную тридцатиметровую Коломенскую башню. Издалека она кажется круглой, а в действительности многогранна. К ней примыкает остаток древней кремлевской стены. Это одна из четырех уцелевших башен (некогда их было 16) Коломенского каменного кремля, сооруженного в 1525—1531 годах.

Сворачиваем с главной улицы влево, проезжаем под башней и замшелой крепостной стеной, сложенной из «белокаменных» (известняковых) плит, и вскоре узкий проезд выводит нас к небольшой площади, на которой привлекают внимание скромные ворота. За ними чудесная лужайка на высоком обрывистом берегу речной долины. Это излюбленное место гуляний коломенцев, сквер «Блюдечко», откуда видно место впадения Коломенки в Москву-реку. Здесь были найдены остатки славянского городища VII—X веков, от которого и пошло начало города Коломны.

Неподалеку возвышается колокольня старинной архитектуры. Это Успенский собор, воздвигнутый в 1379—1382 годах по повелению Дмитрия Донского, но затем подвергшийся разрушению и вновь выстроенный в 1672—1682 годах. Мы спешим туда, чтобы взобраться на колокольню и с ее высоты лучше рассмотреть место слияния Коломенки с Москвой-рекой. Оказывается, в соборе ведутся реставрационные работы — он ценен как историко-архитектурный памятник. Доступ в здание закрыт, на двери висит массивный замок, но нам удается получить разрешение, и мы по витой каменной лестнице в кромешной тьме карабкаемся наверх.

И вот награда за труды — мы на открытой площадке колокольни, в нашем распоряжении этот великолепный наблюдательный пункт, доступный нам одним. Однако позвольте — что это там за шум? Над нами есть еще верхняя площадка, и оттуда доносятся голоса — но какие! Тоненькие, звонкие, ребячьи!

Черт возьми, это плохие игрушки! Ветхое временное перекрытие, кое-как сварганенное реставраторами, еле дышит, для сообщения с верхней площадкой служит примитивная стремянка, неустойчиво прислоненная к наружной стене. Надо бы прикрикнуть сейчас построже на этих коломенских сорванцов, но как бы они с испугу не заспешили наутек, не утратили бы осторожность…

— Эй вы там, — говорю я не особенно громко и как можно менее грозно, — ну-ка, давайте-ка сюда.

На стремянке появляется резиновая тапочка неопределенного цвета, потом длинная нога в черной сатиновой штанине с резинкой у щиколотки, затем другая такая же нога, потом коричневая вельветовая курточка на молнии — все это, разумеется, до неузнаваемости вывоженное в известке и кирпиче. И наконец мы видим худое длинное лицо мальчишки лет тринадцати, увенчанное прыгающими кудрями. За ним спускается белобрысый толстенький мальчик, одетый в серую школьную форму. Последним, деловито сопя, показывается совсем еще карапуз, в черной косоворотке поверх серых, до бахромы оттоптанных штанов, из-под которых торчат добела сбитые носы кожаных ботинок.

— Вы что здесь делаете? — спрашиваю.

— Голубей гоняем, — охотно удовлетворяет нашу любознательность карапуз.

— Да как же вы сюда попадаете? Ведь нельзя же!

— А мы вот тут, — показывает малыш на остатки старых разобранных лесов у задней стены здания.

— Стой, стой! — кричу я, видя, что он направляется к нам напрямик через шаткое перекрытие…

— Да мы знаем, — успокоительно произносит он и проходит по одной дощечке.

— Мы уж тут все излазили, — добавляет школьник, повеселев.

Старший мальчик угрюмо молчит, он, видно, чувствует свою ответственность.

— Ну вот что, — говорю я внушительно, — спускайтесь и чтобы больше этого не было. Вот здесь спускайтесь, по лестнице.

— Не-е, мы лучше своим путем! — весело заявляет карапуз, и не успели мы что-либо возразить, как он уже с ловкостью кошки перелез через ограду площадки, спустился по тонкой еловой стойке на горизонтальную прибитую ребром тесину, прошмыгнул по ней, держась за стену, к другой, случайно оставленной стойке, с нее на доску и в несколько секунд был уже на земле. Школьник и рослый мальчик в вельветке последовали за ним. Старший, неловко улыбнувшись, сказал на прощание:

— Ды вы не это, не беспокойтесь, тут ничего такого…

Спустившись, они убежали, а мы влезли по их следам на самый верх и приступили к осмотру.

Москва-река течет в широченной, совершенно плоской пойме, врезаясь довольно глубоко в свои глинисто-песчанистые берега. Она извивается большими излучинами, приближаясь то к правому, то к левому коренному берегу долины. Там, где впадает Коломенка, излучина Москвы-реки особенно интересна: описывая греческую «омегу», она почти замыкает кольцо. Реке осталось размыть лишь узенький перешеек, чтобы срезать эту излучину, превратив ее в старицу. Она, вероятно, давно сделала бы это, если бы не впадающая с запада Коломенка, которая присоединяется к южной ножке «омеги»: она изменяет в этом критическом месте режим течения, препятствуя загромождению изгиба наносами. Узкий острый мыс, образовавшийся при слиянии двух рек, так и просится на страницы школьных учебников географии. А вот излучины просятся на столы руководителей речного судоходства: сколько тут теряется времени и горючего!..

Мы проезжаем через весь город, растянувшийся на добрый десяток километров, и спешим к другому месту слияния рек, еще более важному, — ко впадению Москвы-реки в Оку. У юго-восточной окраины Коломны сворачиваем с магистрали налево, проезжаем у стен Старо-Голутвина монастыря, пересекаем Москву-реку по разводному понтонному мосту и едем вдоль ее берега по полевой дороге дальше на юго-восток.

Ехать остается недолго, всего с полкилометра. Вот берег образует плавное, геометрически правильное закругление. Остановившись в воображаемом центре этой окружности, мы оказываемся, если можно так выразиться, на берегу обеих рек.

Ока, текущая перпендикулярно Москве, ширится могучим, более чем полукилометровым потоком. Она, кажется, никак не реагирует на то, что к ней присоединяется здесь еще какая-то речка. Противоположный, правый, берег Оки высок. Под зеленой кручей, увенчанной белыми кубиками домов, виднеется пристань и прильнувшие к ней, еле показывающиеся над водой корпуса плоскодонных барж. А наш левый берег — низменный, плоский, он покато сходит к воде обеих рек; другой берег Москвы-реки тоже низок, и река эта выглядит здесь совсем небольшой. В Москве, поднятая шлюзами и заключенная в гранит, она куда внушительнее.

Само слияние происходит в это время года очень буднично и просто, воды той и другой реки особенно не отличаются ни по цвету, ни по нраву. Разумеется, весной, в паводок, все это выглядит совсем иначе.

Невдалеке от устья Москвы-реки стоит Старо-Голутвин монастырь, основанный в конце XIV века все тем же деятельным и особо расположенным к Коломне князем Дмитрием Донским. Благодаря своим высоким и узким остроконечным башням он выглядит отсюда несказанно прекрасным, загадочным волшебным городом, особенно на закате, когда его силуэты темнеют в розово-золотистых встречных лучах. Эти башни вместе с каменной монастырской стеной были построены в конце XVIII века по проекту великого русского архитектора М. Ф. Казакова в характерном для позднего периода его творчества стиле. Это не единственный в Коломне образчик казаковской «русской псевдоготики»: такие же башни можно увидеть на стенах Бобренева и Брусеницкого монастырей, в этом же стиле учениками Казакова было перестроено в начале XIX века Архиерейское подворье.