Автомобили-панелевозы берут по 5—6 таких плит и отвозят на монтажную площадку. Но монтажники не поспевают за цехом, и возле него образовался склад готовых деталей. На деревянных лежнях аккуратно составлены стены с окнами, перекрытия, карнизы, лестничные марши и другие детали, даже целые комнаты.

Такое производство наблюдаешь со светлым чувством: уж очень наглядна его надобность людям.

Череповецкий краеведческий музей славится не только рекордной посещаемостью, но и большой научной работой, которую ведут сотрудники и актив музея.

«Актив музея» — не правда ли, не совсем привычное выражение?

Между тем оно совершенно точно. В работе музея, и особенно в его научных начинаниях, широко участвуют студенты учебных заведений Череповца, преподаватели школ и, разумеется, пионеры.

Директора музея Корнелия Константиновича Морозова мы застаем в рабочей комнате за чтением журнала экспедиции, только вчера вернувшейся с островов Рыбинского моря. Экспедиция изучала памятники старинной металлургии — остатки знаменитых «кричных заводов», которыми славилось междуречье Шексны и Мологи еще в средние века. Музей продолжает исторические изыскания, начатые экспедицией под руководством К. К. Морозова в 1931—1933 годах. Их главная тема — расселение и быт угро-финского племени весь, впоследствии полностью ассимилированного славянами. Из 34 курганов, раскопанных совместно с экспедициями Института истории материальной культуры, рассказывает Корнелий Константинович, только два хранили предметы угро-финского быта, а остальные оказались славянскими…

Помимо историко-этнографических исследований, музей участвует в изучении естественных процессов, происходящих в искусственном море — Рыбинском водохранилище.

Есть у музея еще одна отрасль деятельности, к ней директор питает особую нежную привязанность. На небольшом ботаническом участке в результате многолетних трудов по селекции и акклиматизации выращено 22 тысячи новых сортов растений, ранее не прививавшихся в этих широтах. Растут и плодоносят лимон, мандарин — правда, как тепличные культуры; растет абрикосовое дерево, есть даже тропические растения. А в открытом грунте с первых дней весны до глубокой осени сменяют друг друга разнообразнейшие цветы — примулы, нарциссы, тюльпаны, пионы, люпины, гладиолусы, георгины, флоксы, астры и много сортов благоуханных роз. Среди множества ягодных культур примечателен церападус — гибрид черемухи и вишни, на котором гроздьями растут крупные красные ягоды.

Вечером мы направились в городской Дом культуры. Осмотрели залы и комнаты музыкальных, танцевальных и других кружков, обширный кабинет антирелигиозной пропаганды. Вдруг из дальнего конца коридора донеслось хоровое пение. Мы поспешили туда на репетицию самодеятельного Череповецкого академического хора, известного далеко за пределами района и даже Вологодской области.

Этим хором 20 лет бессменно руководит инженер треста «Череповецлес» Анатолий Алексеевич Разживин. Сейчас А. А. Разживину 67 лет, он уже на пенсии, но любимого искусства не оставил. Наоборот, теперь отдает он хору все свое время, работая на общественных началах, безвозмездно.

Директор Дома культуры проводит нас в большую комнату хора. Без него нам не попасть бы сюда: у двери стоит дежурный, не разрешающий не то что входить, а даже стучать. Во всю ширину комнаты, от стены до стены, амфитеатром выстроилось около шестидесяти хористов; мужчины стоят на стульях. Тесновато, и акустика не самая благоприятная, но ничего не поделаешь. Хор стоит спиной к двери, и руководителя нам не видно. Мы только слышим, как пение вдруг обрывается посреди такта, и некто нетерпеливо, придирчиво, почти со злостью произносит, обращаясь, как мы поняли, к мужским голосам:

— Вы куда пришли?! Это хор или ор?! Шкафы и те чувствительнее к музыке! — Кто-то фыркнул, подавился смешком, но большинство спин выражает трепет и раскаяние. — Хотите петь — пойте. А орать не дам! Сначала.

Опять звучит прелестная хорватская народная песня, мелодичная, скромно-шаловливая… Мощно гудят басы, чисто выводят мелодию сопрано… Нет, снова что-то не так. Мы не заметили никакой погрешности в стройном многоголосом пении, но чуткая музыкальная душа дирижера не выносит даже малейшей фальши. Теперь ошиблись женские голоса, и руководитель делает им надлежащее внушение — правда, не в такой решительной форме, как мужчинам. Следует деловое пояснение, и вот некто невидный нам тоненьким, под сопрано, голоском показывает, как надо. Его речь, его пение, несколько комичное в женской партии, даже его паузы полны такого темперамента, такой убежденности в правоте своего дела, что нам непременно хочется увидеть этого человека — немедленно, вот сейчас, увидеть в самый разгар его творческого труда.

Тихо ступая, мы заходим во фланг строя и, не показываясь, осторожно выглядываем из-за спин хористов. Перед хором стоит человек среднего роста, умеренно полный, лысый, в овальных очках, без пиджака, в серой бязевой сорочке с черной бабочкой. Когда он в минутном перерыве просто разговаривает, обсуждая, например, какую пьесу репетировать следующей, — это спокойный, не особенно подвижный человек, чем-то очень похожий на многоопытного главбуха — возможно, своей хладнокровной и достойной осанкой, как бы предупреждающей: «Меня не проведешь». Начав работу с хором, он становится совершенно другим человеком. Он весь в движении, все в нем кипит и брызжет темпераментом, он дирижирует с огромной выразительностью, помогая рукам и туловищу резкой и ясной, как надпись, мимикой, он подпевает в трудных местах то тем, то другим голосам, словно помогает тянуть воз, готовый застрять, он всех слышит, всех видит и всех держит в руках, и нельзя себе представить, чтобы чье-либо внимание отвлекалось, ибо на всем свете ничто не может сильней притягивать к себе взоры и души, чем этот живой магнит сконцентрированной творческой энергии. Он обрывает пение, возмущенный чьей-то ошибкой, ругает теноров, стыдит сопрано, рассказывает какие-то молниеносно краткие поучительные анекдоты, опять дирижирует, опять прерывает, корит одних, сдержанно хвалит других, и снова раздается пение, в котором наш слух не в силах уловить изъянов.

Сейчас мы услышим песню о Степане Разине. Вперед выходит высокий худощавый старик.

— Это Ковальский Антон Семенович, — шепчет нам директор. — Семьдесят два года, а вот послушайте, как поет.

Ковальский запевает: «Есть на Волге утес…» У него не очень сильный, но густой и прекрасно вышколенный бас. Его исполнение сразу берет за живое: вам кажется, что о народном герое рассказывает человек, который его близко знал и любил. Это ощущение духовного родства усиливается, когда вступает хор. Вы уже совершенно далеки от мысли, что перед вами рабочие и служащие сегодняшнего Череповца, вам слышится молодецкая удаль боевых соратников Разина и горестные сетования крестьян, которые верили в своего вождя и надеялись получить от него свободу и землю…

Репертуар разнообразен, поют произведения Мурадели, Шебалина, Рахманинова, Свешникова. Мы уже больше двух часов на репетиции, а уходить все еще не хочется. Присутствуя здесь, мы как будто приникли к самым истокам искусства и наблюдаем его рождение.

Есть в профессиональных хорах и лучшие голоса и более совершенная техника. По не везде услышишь такое искреннее, такое глубокое, такое осмысленное звучание песен.

Поют знакомые вещи, но впечатление совершенно новое. Гибнет «Варяг», и в могучем фортиссимо мужских голосов звучит сердечная боль и сочувствие этих рабочих парней, может быть, вчерашних солдат и матросов, тем другим, таким же молодым и полным сил, которые погибли, воодушевленные какими-то высокими, но обманчивыми идеалами. И в несмелых, то чайкой взлетающих ввысь, то трепетно замирающих жалобах сопрано звучит неподдельная скорбь по тем, что не вернулись к своим невестам… Сотни раз слышал я раньше эту песню и не подозревал, что она так прекрасна.