Я Люду не видал уже два дня.

А дома и свои заботы были:

Был обыск. На допросы мать водили.

Ударил юнкер походя меня.

А у Людмилы — мир и шум не слышен,

Лишь стук часов средь мглистой тишины,

Листвою фикус глянцево колышет,

И фортепьяно дремлет у стены.

Не та Людмила. Что-то с нею стало:

Ответы скуповаты и бледны,

Движения неловки и усталы,

И косы толком не заплетены —

Неброские приметы, из которых

Тревожно что-то тайное текло,

Оно таилось в жестах, в разговорах

И молча билось птицей о стекло.

Сник разговор. Притворного покоя

Я не искал в круженье гладких фраз;

Я чувствовал: произошло такое,

Что может разделить надолго нас.

Сидели молча. Вечер тек безлунный.

Лишь иногда позвякивали струны.

Диковинную эту немоту

Неузнанные звуки нарушали:

То мыши ли на чердаке шуршали,

Иль ветер крышу трогал на лету?

О пустяках, ничтожных и случайных,

Внезапно завела Людмила речь,

Казалось, что хотела смять молчанье,

От тишины внимание отвлечь.

Подсела к фортепьяно. Грома глуше

Басы запели, прянули во тьму.

Остановилась. Напряглась.

                                      «Послушай,

Есть тайна, о которой никому…»

Бессильно откинувшись навзничь, подмявши

                                                             соломы клочья,

Налетами злобной боли истерзанный днем и ночью,

Он дергался, содрогался, от жажды горел, от жара,

Укутана в белые тряпки, как глыба, нога лежала;

С трудом прорывались хрипы

                                                 сквозь губы полуживые.

Так вот как приходит гибель!

                                             Ты видишь ее впервые.

Вглядись в неприглядность смерти.

                                                            Пойми ее темную жуть.

Живое, живое, живое

                                  уходит — и не вернуть.

Он еще борется. Слышишь?

                                              Шепчет, напиться молит.

Захлебывается, глотает,

                                          морщась от дикой боли.

Стихает, в себя приходит

                                           и возвращается в мир.

Приподними его за плечи,

                                        поправь в головах мундир.

Он на тебя недоверчиво

                                            смотрит тревожным взором:

«Зачем это ты склонился

                                     над слабым, бессильным, хворым?

Чего ты здесь ходишь, шляешься?

                                                    Что ищешь на чердаке?

Первому же патрульному доложишь о тайнике?

Ну так что же — давай,

Доноси, предавай —

Пусть найдут, пусть на улицу выкинут.

И пристрелят ли тут

Или в суд сволокут —

Я служить не желаю Деникину!»

Он бьется со смертной истомою,

Бормочет он злые слова,

Вздымается над соломою

Пылающая голова.

А Люда:

               «Спокойно, Дмитрий»,—

Упрашивает стрельца,

И пот со лба ему вытрет,

И грязь ему смоет с лица,

И руку свою усталую,

Привыкшую к стирке, к щелоку,

Тихо положит малому

На помраченную голову.

И он затихает.

                            И вижу я,

Как щедро дарит в ответ

Лицо, что страданьем выжжено,

Улыбки мальчишьей свет,

Ему еще чается, жаждется, дышится,

Раненный тяжко, он бьется отчаянно.

В речи так нежно, странно так слышится

Ласковый выговор галичанина.

Так три недели бился он с судьбой,

Смерть и надежду видя пред собой.

Покуда фельдшер, врачевавший нас,

К нам не пришел и Дмитрия не спас.

Он, руки моя, приказал:

                                          «Пока

Пусть парень не слезает с чердака.

Увидят — шлепнут. Наберется сил —

Следите, чтоб лежал, не егозил…»

Сентябрь стоял. Дни тягостные шли.

Чем Дмитрия утешить мы могли,

Когда мы на чердак, в его гнездо

Залазили?

              Шел разговор про то,

Что с миром стало.

                            Глядя же вперед,

Гадали мы, как буря разметет

Остроги, тюрьмы, как повергнет ниц

Межи, ограды и столбы границ.

Они, как стены, высятся вокруг,

А мы внутри — без мира, как без рук,

В уединенье злом… Куда идти?

Где к светлому грядущему пути?

«Я тут дорогу не найду свою,—

Хрипел солдат, — я тут в грязи сгнию,

Я сдохну тут…»

                       И он упал без сил,

Дыша с трудом. А Гриша пробасил:

«Всё болтовня, и смыслу — ни на грош.

Ты выживешь. И после сам поймешь,

Куда идти…»

                      А Дмитрий как в огне

Горел и бился:

                         «Нет спасенья мне!

Надежды нет, дышать свободно нечем,

Без троп живых — всё то же, что вчера:

Соломы клочья. Стены. Вечный вечер.

Потемки. Тленье. Жалкая нора.

Синеют тени.

                        Так синеют горы.

Так синим блеском полнятся просторы.

Так голубеет быстрина ручья,

Так сизый дым, дрожа, плывет над хижиной

Когда же прикоснусь душою выжженной

К вам, горные карпатские края?

Я ваших бед не в силах больше вынести,

Терпеть бесправья, немоты позор.

Нет, нет, не отрекусь я от повинности

Вступить в борьбу, всему наперекор!

Ведь я солдат! Я Украину милую

Без бою атаманам не отдам.

Я перед вами, я перед Людмилою

Клянусь, что я… что буду я… что сам…»

И он упал и замер на соломе,

А Гриша тихо вымолвил:

                                            «Пойдем…»

…Ни звука. Лишь часы стучали в доме,

И яблоками пахнул тихий дом.