«Красавец древний, Кремль могучий,
Ты возникаешь предо мной
Зубцами башен и стеной,
Как воин, землю стерегущий,
Всю землю битв, бунтов и мук,
Восстаний гневных, сил подспудных,
Отчизну работящих рук,
Мятежную в веках бессудных.
Россия шпили возвела
Не для проклятого и злого
Гнездовья черно-золотого,
Не для двуглавого орла.
Тот день настанет — да, настанет!
Орлы со шпилей упадут.
На эту площадь солнце глянет,
Народы с песнями придут…
О нет, не царская корона,
Не бастионы вкруг хором,—
То сил народных оборона,
Чела народного шелом.
Затем и кланяюсь я ныне,
Затем взволнованный стою
И перед древнею святыней
Снимаю шапку я свою…»
Остановившись пред вратами,
Он думой тайною пылал
И зорко серыми очами
Всю летопись камней читал.
Тараса пламенные очи!
Под тенью этих чистых вежд
Таилась, зрея и пророча,
Безмерность мыслей и надежд,
И отблеск клятвы раскаленной,
И мужественный жар борца,
И ласка нежности влюбленной,
И строгий холод мудреца,
Пустынь и тюрем безголосье
И горький дар кровавых слез —
Всё, что в глазах его слилося.
Он нерастраченным пронес.
Как прозорливы эти очи!
Не погасят таких очей
Ни смертный сумрак царской ночи,
Ни ужас каторжных ночей.
На палача, на смерть смотрели
Из-под густых они бровей,
Народной правдою горели
В мятежной зоркости своей.
В пустыне голой, в дни невзгоды,
В жестокой каторжной дали
Они почтили, как могли,
«Поборников святой свободы»,
[54]За сто земель в глухие годы
Звезду еще одну нашли —
Звезду Полярную! Бывало,
Черты знакомого лица
Перо художника-борца
На рукописи рисовало.
Тарас задумался. Поплыл
Великопостный звон Ивана,
Как будто глухо из тумана
Ночной зловещий филин выл.
Обшарпанные люди сбились
В пролете башенном глухом —
Кто в церковь, кто на суд явились,
Кто шел с молитвой, кто с грехом.
Платочки, шапки и треухи,
Изорванные колпаки,
Лакеи, бабы, молодухи,
Калеки, старцы, мужики —
Люд разноликий, пестрый, странный,
И, всех унылей и страшней,
Шли с костылями ветераны
Из севастопольских траншей.
Они тянулись в Кремль, месили
Снег рыхлый, взболтанный весной,
Ругались в горе и бессилье —
Народ забитый, крепостной.
А вот и он — в коляске старой
Иль в дрожках, запряженных парой,
Сановный иль чиновный муж,
Владелец сих ревизских душ.
«Пади, пади!» — из тарантаса
Возница гаркнул. Конь понес.
На скорбное лицо Тараса
Грязь брызнула из-под колес.
Он побледнел и вздрогнул снова.
«Пан и рабы… Нет, не рабы!»
И кто-то вышел из толпы,
Услышав сказанное слово.
Сутулый, тощий человек
С большими черными руками
Вдруг подошел, сверкнул белками
Из-под сожженных черных век:
«Ты скажешь, не рабы… Ты скажешь…
А может, лучше помолчи,—
Ведь, как и я, на лавку ляжешь,
Подставишь спину под бичи!»
— «Есть горше муки, что бичуют
Не тело, душу…»
— «Аль пришел,
Дружище, в Кремль из дальних сел?»
— «Из края, где кайсак кочует,
Где палками солдат муштруют,
Где страшен царский произвол…»
— «Видать, служивый?»
— «Да, не мало
Лихую лямку я тянул
В сухих солончаках Арала,
Ел хлеб солдатский, спину гнул».
— «Я думал, ты из грамотеев».
— «Я грамотен».
— «А я вот нет!
Церковной азбукой владея,
Какой в псалмах найдешь ответ?
Будь кроток, ближнего люби, мол?
Тех, кто три шкуры с нас дерут?!
Да я б у ката сердце вынул —
Пускай лихие псы сожрут!»
— «Есть книга…»
— «Мне не попадалась.
Я на Урале медь топил,
На Яике варначил малость
И в казематах царских гнил.
А сам из Подмосковья родом.
Мой барин, знатный богатей,
Погнал из вотчины своей
Нас на Урал, к своим заводам.
Я душу там спалил дотла
В огне печей, в жару багряном,
Сбил цепи, скованные паном,
Убил приказчика со зла.
Бежал, скрывался в диких чащах
Два года… Мыкаться привык
Среди гулящих и пропащих,
Отчаявшихся горемык.
Пока не пойман и не плачу.
Всего не скажешь на ходу…
Я нынче печи, слышь, кладу
По Подмосковью и батрачу.
Но в рабской доле до сих пор
Хочу во что бы то ни стало
Хороший закалить топор,
Отлить себе кусок металла,—
Настанет времечко мое!»
«Один ты разве ждешь ее,
Один ты разве жаждешь воли?
Царь Николай прислал ее.
Уснула и не встанет боле.
А чтобы хилую будить,
Всему собраться надо миру,
Да жарче обух закалить,
Да миром наточить секиру,
И вот тогда уж и будить!»
[55] Тарас умолк. Снежинок стая
Порхала в стуже вихревой,
Кристаллики сверкали, тая,
На бороде его седой.
«Ты верно говоришь, дружище:
Ты, видно, брат нам по судьбе,
Народный гнев несешь в себе
И той же воли, видно, ищешь.
Зови же братом и меня
На дружбу, а не для присловья,—
Хоть вижу, не из Подмосковья,
Не кум ты мне и не родня».
— «Я с Украины. Слышал?»
— «Знаю.
Видал и беглых я оттоль.
Всё то же горе, та же боль,
Бессудье, доля крепостная.
А сам ты кто? Мужицкий сын?
Невольник, значит кости черной?
Вот и выходит, гнев один
В нас оказался непокорный!
Дай руку, брат!»
И человек
На незнакомца зорко глянул,
И руку сжал ему, и канул
В толпу сквозь сумеречный снег.
И вслед ему в людском потоке
Сквозь мельтешащий снегопад
Теплом светился взгляд глубокий,
Сияющий Тараса взгляд.
Потом движением безмолвным
Он взгляд на площадь перевел
И с сердцем, новых песен полным,
Неспешно к Щепкину
[56] пошел.
Перевод П. Антокольского
