По утлым ступеням, в провалы, в ямы, в тьму,
По утлым ступеням, по сходам огрузнелым,
По склонам гулким и обледенелым,
В сырую щель, в проклятую корчму,
В корчму без вывески, без клички, без прозванья,
Где бюргер бешеный — бродяг бездомный дух,
В корчму фантастов, возчиков и шлюх,
Позорных вдохновений и страданий…
Разинулась она, закопанная вглубь,
Прокисшим ртом пьянчуг с трухлявыми зубами,
И сало от свечей к дубовому столу
К дебелым кружкам подтекло буграми.
Как кулаки, круглы и вздуты,
Тяжки, как яблоки, плоды добра и зла,
Они на неуступчивых столах
Налиты оловом, вином или цикутой…
Скрипят, визжат и верещат столы,
Заляпаны вином и пальцами захватаны,
Жир от свечей кусками узловатыми
Растаял, заворчал и по столам поплыл.
Торжественно идет таинственный обряд
Пирушек выспренних, задумчивых проклятий,
Где каждый пьяница — философ и фанатик,
Сновидцам брат, Серапионов брат.
Тут тысячи часов, тут тысячи ночей
Хохочет, пьянствуя, безумный Амедей,
Поэт-злословец, выдумщик бездумный,
Ночной король торжественно-безумных
И похоронных ассамблей.
Вот он расселся — куцый Мефистофель,
Недобрых пиршеств хмурый властелин.
Что возгласы жены и шлепанье пантофель,
Вражда советников, и ордена, и чин?!
Глотая молча дым, слюну и слизь вина,
Молчит и двигает всё чаще и суровей
Своей изогнутой, подобно нерву, бровью,
Изогнутой, как кошачья спина.
То он — гигантский кот, сластолюбивый,
льстивый,
То он — замученный виденьями маньяк,
В гурте распутников, поэтов и кривляк,
Глядящий дьяволом и девкой похотливой.
То он — гигантский кот, добрейший котик Мур,
Сгибает спину, когти выпуская.
«Хмельной камергерихт!» — вопит корчма слепая
Среди корзин, во мгле магистратур.
Театр чудовищ — к полночи возник;
Он открывается поэту и фантасту,
Презренье делает крутую бровь клыкастой,
И в десны бьет взбесившийся язык…
«Хозяин, я не пьян! Я, словно смертник, — щедрый,
Хозяин! Дай свечей! Хозяин, дай огня!
Вина, хозяин, дай! Дай сахару и цедры!
Виват, поэзия! Так выпьем за меня!
Так зажигайте спирт! Пылай, автодафе!
Где спирт горит, как мучеников души,
Кричите яростней, кликуши,
В берлинском неприкаянном кафе».
Бушует дикий пунш в летающем огне,
Синея, язычки подпрыгивают в гору
В округлом, как живот, блестящем чугуне.
«Хозяин, пуншу Теодору!
Хозяин, истина в вине!»
И словно уголь тайных инквизиций
Студеная заря горячего вина…
Ну что ж! Черпай из чугуна,
Из брюха чугуна подземную водицу!
Расплывшися, плывет в осоловелом взоре
Сумятица голов, и мускулов, и плеч,
Подносят рыцарские шпаги свеч,
Проходит карнавал ночных фантасмагорий,
Лютуют молнии ужасной тишины,
Рты разорвав дымящимся железом,
И катятся слова по кручам фразы в безумь,
Как будто в бездну валуны.
Встает огонь, как столп, встает, как столп
бесчинный,
Как столп и стон над сгорбленным столом…
«Я хитро вырвал у кончины
И эту ночь с наитьем и вином…
Кладу на плечи ночь наитий,
Как стыд, как ветхую милоть,
И плоть мою, отравленную плоть,
Терзаю, зол и ненасытен.
В стыду и мерзости, в бреду и страсти
Повелеваю призракам-словам,
Из прорв сознания, из человечьих ям
Вы пауками тихими вылазьте,
Как пауки, чей взор нечист,
Ползите вы без страха, без отваги,
Дабы я трупами вас положил на лист
Бледнеющей от ужаса бумаги…
Так сохраняй, скрипучий манускрипт,
Горящую труху от дьявольских сандалий,
И чтобы чугуны быстрее закипали,
Еще углей, еще углей подсыпь…»
И сердце рвется с грохотом вериг,
Греми ж веригами, отверженный бродяга…
У друга он берет стакан, где бродит влага.
Чтоб потушить пылающий язык…
Вой собутыльников, а он стоит, внимая;
Стоит и слушает, безумный Амедей;
И, словно краб, вползает вонь густая
В гортани обессиленных людей…
Ему невмочь… Корчма дрожит от страсти…
От слов и от вина
Смертельно утомлен,
Просмоленный, тягучий, черный кнастер
[84]Своей ладонью разминает он…
Но зарево колышется на славу —
И тьма растет и шепчет вкруг стола.
Небрежная служанка принесла
Картузы с табаком, мясистым и курчавым.
Вихляющийся дым плывет из чубуков,
Большие мундштуки хрипят от напряженья.
И входит тишина на долгие мгновенья…
Видений бестолочь и путаница снов.
И, чубуки приставив, как кларнеты,
Высасывают дым и пробуют на вкус
Утихомирившиеся поэты!
О, трубок музыка, кантаты табаку!
Ах! Ах! Довольно слов, наитий, бреда, смерти,
Он не пугает нас, немецкий добрый черт!
Где ноты, Амедей? Где Гайдновы концерты?
Импровизатора встречает клавикорд!
О, стиснуть бы аккорд бледнеющей рукой,
Чтоб наливался звук и композитор бился!
Так он идет. И верный ветер взвился,
И дым, как флаг, улегся под пятой.
И давит он рукою волосатой
На клавиш укрощенные клыки…
…Уж бьет двенадцать раз! Захвачены в тиски
Два черных пальца циферблата,
Как бы творя обет заклятый
Серапионовому брату,
Макая пальцы в час, в священный час тоски.
«Друзья, пора идти! Подайте нам плащи!
Не будем же, друзья, чрез меру романтичны…»
…Дождь на дворе…
Ступенька верещит
Пером натруженным и педантичным.
Берлин расписан почерком дождей,
Колючей готикою капель заостренных,
Везде колючий дождь — круговорот ветвей;
Кто, ужас поборов, преодолеет стон их?
Идет, шатается, бормочет в полусне
Советник Гофман, шаркая по лужам,
А улица за ним, как гамма, кружит, кружит
И гаммой тянется, сникая в тишине.
Пустая площадь заросла дождем,
Ручьистой рощей неподвижных ливней…
И над прохожим с кошачьим лицом
Они, как звук, сильней и неизбывней…
Ах, колоннады тонкоствольных струй,
Ах, выдуманный дождь из прорезей и стрелок,
Качайся и спадай, качайся и лютуй,
Бей о порог сеней обледенелых!
Знакомый дом… Распаренное тело
Жены… Колпак и стеганый халат…
Большая печь и сладковатый чад,
Синеющий под лампой закоптелой.
«Амелия, ты спишь? Амелия, ты где же?
Стучат, Амелия, второй и третий раз!..»
— «Ты это, Амедей? Шатаешься, невежа!
Подошвы оботри, зачем заносишь грязь!»
Ботинки выставив, чтоб высохли у печки,
Смеется про себя лукавый Амедей,
И улыбаются на изразцах овечки,
И рыцари, и девушки, лазури голубей.
И вот брюхан, раскрашенный лазурью и кармином
(Домашняя идиллия фламандских маляров),
Лукаво подмигнет ему за розовым овином,
Схватив в охапку девушку, пасущую коров…
Фламандка-печь распарилась в цветах и
пестрых бантах
Раскормленною девкой, румяной, как заря,
Играет изразцами. Блестящие драбанты
[85]То умброй отливают, то синькою горят.
Пол медленно поскрипывает. Вздрагивают двери…
И Гофман во владениях своих обычных чар,
Где на пузатом старом секретере
Крылатое перо и кожаный бювар.
1927
Перевод Э. Багрицкого
