Добредем? Или ободья старые

полетят с разболтанных колес?

Доберемся ль? Лошади усталые

выдержат ли, вытянут ли воз?

Нам свернуть с большой дороги надо

и в сторонке, в темноте залечь,

чтобы от завистливого взгляда,

от беды поклажу уберечь.

Трое нас. В траве раскинем стан мы,

звездным небом, бездною дыша;

вся из сновидения, из тайны,

вечность нас коснется не спеша,

засияет в мысли нашей — в этом

огоньке, мерцающем на дне;

как родник, пронизанный рассветом,

зазвенят, заплещут в глубине,

поплывут мечты, с тенями схожи,—

водоросли средь подводной мги…

Мысли в родниковой, звездной дрожи

все идут, как по воде круги.

Пики звезд тебя пронзают длинные;

жертвой лежа на лугу сыром,

слышишь ты жужжанье пуль шмелиное,

слышишь удаляющийся гром.

Это он гремит, сверкают молнии,

или канонада так близка?

Сквирскими оврагами в безмолвии

отступают польские войска.

Как рубились конармейцы бравые!

Как, фырча, шрапнель взметалась ввысь!

Кони, лава за летящей лавою,

распластавшись, лютые, неслись.

В чернозем тяжелый била конница

тысячами блещущих копыт.

За врагом бегущим гибель гонится —

конный гром на Винницу летит.

Вот они, дороги окаянные,

где ревела только что война:

павших лошадей глаза стеклянные…

Челюстей отверстых белизна.

Лом побоищ. Битвы клочья черные.

Сор. Воронки. Ржавые клинки.

Склады смерти — смерти обреченные

жалкие, нагие бугорки.

Это всё мы видим, это слышим мы,

ищем света в море темноты,

хоть глазами нелегко мальчишьими

распознать истории черты.

С нею, правда, виделись и раньше мы,

мы вплотную прикоснулись к ней,

когда слезли конники под нашими

окнами со взмыленных коней

и пошли, пошли, оружьем лязгая,

шпорами бряцая по камням,

и приглядывались мы с опаскою

к этим шумным и лихим парням.

Тогда и стал постоем в нашем доме

товарищ Тит Прокопович Аникин,

когда-то «вечный» питерский студент,

теперь же — конармейский комиссар,

партиец давний — с довоенным стажем.

Постоем стал? Он, собственно, лишь к ночи

к нам приходил, чтоб кое-как соснуть.

Он целый день работал в штабе ЧОНа,

в уездном комитете заседал,

а ночью, маслом блюдечко наполнив,

фитиль приладив на кружок картошки,

он зажигал коптилку и читал.

Всё бормотал, записывал и черкал,

но просыпался рано. Умывался,

усталый, с покрасневшими глазами,

он усмехался:

                           «Снова недоспал!..»

Мы часто утром выходили вместе,

он — в штаб, а я — в музей при нашей школе:

Игнат Лукич Майстренко, наш учитель,

там собирал трипольские горшки,

щербатые ножи и перстни скифов,

козацкий скарб, монеты и кресала,

фарфор побитый из домов господских

и ветхие рубахи крепостных.

Мы с Яном у Игната Лукича

бессменными помощниками были,

хоть не всегда достойными доверья:

ведь как-то два трипольских черепка —

прекрасных, красноватых, несравненных!—

разбили вдрызг. Игнат Лукич ругался,

но Янека Хмелевского не слишком

укоры волновали. Он, курносый,

осыпанный веснушками смешными,

проворный, цепкий, встрепанный малец,

терпеть не мог нравоучений длинных

и не учился ваз осколки клеить,

а вот искать проходы в катакомбах,

или идти раскапывать курганы,

или у бабки выпросить валек,

украшенный резьбою, — это мог он.

Соседями с Хмелевскими мы были,

а с их курносым беспокойным Яном

дружили мы и ссорились лет семь,

хоть я учился в украинской школе,

а Янек в польской. Иногда бывало,

что в схватке Богуна с Володыевским

мы так дрались, аж кровь из носа шла.

И как-то раз Игнат Лукич Майстренко,

исследователь, древностью плененный,

ходы фортеций старых изучая,

нашел подвал под домом у Хмелевских,

и Янек вслед за ним туда полез,

а вылез — археологом завзятым,

неутомимым рыцарем раскопок,

разведчиком усердным древних тайн.

Вот так судьба связала нас с музеем,

и о делах его самозабвенно

я толковал Аникину не раз.

В музее дел полно, заботы, хлопоты,

ведь, уходя, паны дверями хлопали,

не дождались Пилсудского, отчалили,

бежали прочь, бросая всё в отчаянье:

дома, именья, и гербы настенные,

и книги, и регалии отменные.

То — сломано, а это в землю втоптано,

изорвано, обуглено, разметано,

а уцелевшее ушло по селам — выцвести

по сундукам в безвременье, в безликости.

Но что отдать, какой платить монетою,

чтоб завладеть нам стариною этою?

Как уберечь всё нужное и годное,

народу вновь вернуть добро народное?

Аникин как-то сам пришел в музей,

и мы тогда с Игнатом Лукичом

решили, что дела пойдут живей,

что мы искать сокровища начнем.

Вот так оно случилось наконец,

так и сбылось. Прошло всего дней пять —

Игнат Лукич, наш беспартийный «спец»,

смог документ партийный прочитать: