2 ТАНЦОВЩИЦА Говорит Тамара Ханум: «Сверкнула золотом шелков тугая пена, И руки вскинулись, как языки огня, И вновь, затрепетав, сникают постепенно, И бубен дробно бьет, во мне самой звеня. Я слышу ритм времен, — и женщина Египта Проходит в лунной мгле моих ресниц густых, И мой цветной наряд подобен манускрипту, Где арабесками Гафиза вьется стих. Бой бубна, словно клич далекий хорезмийца, Смолкает медленно. Им до краев полна, Я жду. И длинных труб звучание томится, Как ветер пред грозой, как сонная волна. В лесу звучаний тех, укрыта труб стволами, Я вею и кружу цветочной бахромой. Упасть, и прянуть вверх, и взвихриться, как пламя,— О повесть женщины! Садр [35] несказанный мой! Я весь заветный мир и все уловки знаю Немых, нерадостных праматерей моих. Ведь и для них ревел когда-то зев карная, [36]Ведь бубен плясовой метался и для них. Они живут во мне тревожно и послушно, Они хитры еще и всё ж побеждены. Они идут ко мне из Согдианы душной, Из глиняной Хивы, из влажной Ферганы. Всё мастерство свое, всю творческую зрелость Я в танец воплощу и плотью воспою Счастливую любовь, работу, честь и смелость — Рост человеческий в моем родном краю. Звук триумфального высокого карная Венчает танец мой — живи, расти, спеши! Так я, танцовщица, о счастье возглашаю: „О, повесть женщины! Песнь молодой души!“» 3 ГРОБНИЦА ТИМУРА Крушил он мир, сметал народы, Жег города и степь топтал, Гнал он орду свою в походы По вечным льдам кавказских скал. К нему за барышом и лаской Шли мутью вспененной реки Купцы Ирана и Дамаска И Генуи ростовщики. Ветра пустынь над ним летели, Вился он призраком кривым, И — многорукий идол Дели Во прах повергся перед ним. Из глаза идола руками Хан вырвал лучший диамант, Швырнул в мешок и взял тот камень В свой рыжегорбый Самарканд. Пускай в сокровищницах скрыты Подарки всех племен и стран, Но лишь один кусок нефрита Чтил, как свою святыню, хан. Быть может, в черных рвах Турана Иль в оползнях китайских гор Нашли рабы в подарок хану Зеленый камень — дивозор. Бесплотный лунный отблеск стынет, Глубины моря мреют в нем. Мертвящий холод в сердце хлынет, Лишь взглянешь в каменный излом. Сквозь эту муть мертвеют дали Бесследных войн, глухих смертей. А хан обрел в его кристалле Последний тщетный свой трофей. И приказал он тот гнетущий Зеленый камень забытья Вбить над могилою грядущей, Как бы печать небытия. Всё кончилось — все смуты мира, Весь ненасытный жар души. Одна лишь прихоть Гур-Эмира Торчит в кладбищенской глуши. Зеленоватый, плоскоребрый — Вот знак для будущих веков, Исчерчен грамотой недоброй, Словами древних языков. И только в книге желтошкурой, Меж ярких сказок без конца. Найдешь ты повесть про Тимура, Про век Железного Хромца. Итак, не он, владыка-воин, Принесший миру гнев и меч, Бессмертья большего достоин, Но этой древней книги речь. Он — это смерть глухонемая. В солончаках истерся след, Где разрушитель шел, хромая, Дорогой гибели и бед; Где шел, хромая, тот лунатик В бесплодных снах бесследных дел, Чтоб орды слать и дальше гнать их, Прорваться сквозь любой предел. И торные дороги мира В один тупик уперлись все, Склеп развалился Гур-Эмира, Упали башни медресе. Истлев под толстым слоем пыли Меж плит, развалин и лачуг, Чернеет призрак черной были — Хромца Железного бунчук. И, как крыло зловещей птицы, Как смерти хищная рука, Вися над плесенью гробницы, Гниют лохмотья бунчука. На купол этой башни хмурой, На всё, что гулко и мертво, Ложится тенью Ленгтимура [37]Тень злого знамени того. Пускай под этой тенью ляжет Кичливый самодержец тот, Которому навек откажет В бессмертной памяти народ. 1938 Перевод П. Антокольского 42. МАЛЬЧИК ИЗ ЧУФУТ-КАЛЕ[38] И взгорье и солнце. Пустынность немая. И мечется пыль желтоватой струей, И дали, от пыли бледнея и тая, Бескрасочно льются над сонной землей. Растаяли краски, дороги и грани В сухом колыханье гнетущего дня, В полдневном изморе, в тяжелом тумане, Который плывет, наполняя меня. Внезапно сквозь желтое облако пыли Возник неподвижно огромный утес, Как сгусток тумана, как мрак в изобилье, Где серое небо с землею слилось. Он, как наковальня, возник из тумана С тяжелою цепью, прибитой к нему. Ту цепь создавала рука великана, Теперь же она не нужна никому. Унылая кузница денежной славы, Оплот лихоимства, невольничий страх, Твердыня погибшего града-державы, Где правил купцов и рабов патриарх! Пещеры, прорезав унылый песчаник, Где некогда было людское жилье, Зияли, как трубы. И башни трехгранник Торчал над пещерами, словно копье. Пал город, как витязь, людьми позабытый, Сломил его голод, сглодала чума. Разбились заслоны. Распались граниты. Разрушились стены. Исчезли дома. Остатки защитников, скудные верой, В безвестность ушли. Как последний боец Поднялся над древней стеной желто-серой Крутящейся пыли неверный столбец. Он взвился и вдруг безнадежно поникнул, И то был конец. Тишина на стене. Вот глыба свалилась, вот камешек скрипнул, И эхо, как птица, летит в тишине… И только на улицах в каменных плитах, Пробитые много столетий назад, Остались следы пешеходов забытых, Когорт, колесниц, караванов и стад. Немые следы поколений далеких Вспахали шершавый зернистый гранит — Ободья высоких колес крутобоких, Стальные подковы арабских копыт, Размашистый шаг молодого верблюда, Короткие стуки копытцев осла, Толпа, что по свету скиталась повсюду И пыль отовсюду с собой принесла; Голодных рабов истомленные ноги, Побитые тернием русских степей, Где греков, монголов и готов дороги Лежали, чернее ременных плетей. Сапог моряка, повидавший полсвета, Башмак торгаша, поднимающий пыль, Сандальи философа и правоведа, Обернутый шерстью калеки костыль — Все тут они вместе стучали, звенели, Влеклись друг за другом, спешили, неслись, Ползли на ступени, пороги, панели, На площади рынков и к крепости ввысь, Топтались на месте, бежали тревожно, Смыкаясь в ряды, выступали в поход, И след их поныне заметить возможно На старых дорогах и возле ворот. Подземные тюрьмы, пропахшие тленом, Омылись дождями. Купеческий склад, Устроенный тайно в подвале подземном, Лишь мохом теперь да ужами богат. И лишь полукружье надвратного свода, Взлетев высоко, золотится вдали Да плесенью тянет из мертвого входа. Покой. Тишина. Усыханье земли. И вдруг чей-то голос. Задорно и тонко, Смакуя заученных слов перелив, Выводит он с милым усердьем ребенка Повсюду знакомый военный мотив. И кто-то, видать, босоногий, бывалый, Бежит по ступеням и топчет траву. Вот он появился. «Откуда ты, малый?» — «Откуда? Из школы. А здесь я живу». Он волосом рыж, и веснушек довольно. Как солнечный зайчик улыбка лица. Мешочек для книжек и мелочи школьной. «Я сторожа сын. Это — служба отца». И мальчик рукою хозяйственно машет На город-державу, на выступ горы. Вот, дескать, хозяйство неважное наше, Попробуй-ка место найти для игры! Мальчонка в рубашке из синего ситца, Живой, светлоглазый, курносый сынок! Тебе, жизнелюбцу, подростку-счастливцу, Он мал — этот древний пустой городок, И старого мира тебе недостанет, Как этого мертвого ныне плато,— Тебя на дороги далекие тянет, Которых досель не изведал никто. Порыв жизнерадостный и животворный Тебя понесет далеко по земле, Курносый парнишка, веселый дозорный, Мой маленький школьник из Чуфут-Кале! 1939 Перевод Н. Заболоцкого вернуться Садр — название танца, букв.: «круженье». вернуться Карнай — узбекский народный духовой инструмент. вернуться Искаженное: Тимурленг — Тимур, Тамерлан (1336–1405). вернуться Чуфут-Кале — развалины старинного города близ Бахчисарая в Крыму. |
