Как тонкие струйки, сквозь щель блиндажа
По глиняной мокрой стене катакомбы
Земля осыпается, глухо шурша
В тиши, после грома взорвавшейся бомбы.
Но, с карт разноцветных песок отряхнув,
Где желто-зеленые стынут просторы,
Он вдруг улыбается, мирно вздохнув,
Удачному слову, клочку разговора.
И вновь над столом тонконогим своим
Наклонится, среброволосый и сивый,
И смотрит на карту земного массива,
Раскрытого в знаках скупых перед ним.
Там желтые степи, и черные зерна
Селений, и синие линии рек —
Весь будущий бой отмечает упорно
И точно на карте седой человек.
Все грозные сдвиги и все измененья,
Приливы, отливы, удар и отпор —
Всё видит в своем напряженном прозренье
Его утомленный и пристальный взор.
Он видит просторы равнины бескрайной,
Движенье колонн молчаливых в ночи
И тропы, где груз свой, громадный и тайный,
Без устали тянут, искрясь, тягачи.
И танки, которые сталью своею
Тревожат молчанье полночных пустынь,
И вросшую в свежие комья траншеи
Пахучую и голубую полынь.
Он слышит шуршанье змеистой дороги,
И взлеты ракет средь глухой тишины,
И молнии залпов ночных, и тревоги,
Спокойствие тяжкой работы войны.
Оно в эту ночь прогоняет дремоту,
Душе открывает по-новому мир.
Спокойно и тихо встает командир,
Окончив своих вычислений работу.
Метнулись связные. Гудит телефон.
И провод зудит, словно нерв воспаленный,
И серые взводы походных колонн
Спешат занимать отведенные склоны.
И зуммер жужжит. И отрывисто так
Звучат донесенья полков и дивизий.
Желтеет фонарик. Рассеялся мрак,
И степь посветлела во мгле рдяно-сизой.
Уже из окопов пришел кашевар,
И первый снаряд прогудел спозаранку,
И стал из багрового черным пожар,
А зуммер жужжит и стрекочет в землянке.
Так яростно небо пылает в огне,
Так с полночью прожитый день перепутан,
Что он не задремлет хотя б на минуту
На бурке, разостланной на топчане.
Всё ясно. С последним ударом печати
Последний связной ускоряет свой бег.
За стрелкой медлительной на циферблате
Следит напряженно седой человек.
Вот, дрогнувши, стрелка разделит собою
Кружок светлых цифр. И тогда настает
День новый гигантского грозного боя.
День гнева. Упорства. Движенья вперед.
Удар — и обрушился вал канонады
На склоны холмистых приволжских равнин.
На пункте командном в земле Сталинграда
Пульсирует сердце бессмертных руин.
1942
Перевод М. Зенкевича
Дома качаются над яром,
Как черные кусты в глуши.
Врывайся, бей, громи, круши
Могучим, яростным ударом!
Гранату — в двери. Взмах один —
Чтоб дымный взрыв навстречу бухнул,
Чтоб стекла брызнули, чтоб рухнул
Кирпичный щебень стен-руин.
И вниз, во тьму, в подвал куда-то…
Короткий блеск и хриплый крик.
За дверью вдруг припасть на миг,
Швырнувши в дым кулак гранаты.
И после кинуться вперед,
Направив грозно штык блеснувший,
Чтоб враг жестокий мертвой тушей
Упал, накрывши пулемет.
Дым стлался в дыры окон. Хрип.
А в потолке разбитом к щели
Оторванный лоскут шинели
Кровавым пластырем прилип.
Боец увидел в мглистом дыме
Жилья уютного разгром
И за игрушками цветными
Сухие ветви под окном.
Кроватка голубой железкой
От взрыва скрючилась в углу,
И сквозь курившуюся мглу
Поплыл известки запах резкий.
Тут жили люди. Здесь был дом,
Уют, спокойствие, отрада
Счастливых граждан Сталинграда.
Теперь здесь гибель и разгром.
Сильнее бейся, сердце! Гуще
Всё тело злым огнем насыть,
Пройди сквозь гибель, чтобы жить
Своей победою грядущей!
И жажду утолит родник,
Но наша месть — ненасытима,
Пусть пуля не просвищет мимо,
Пускай не промахнется штык!
Игрушку тронул он рукою:
Разбитый глиняный конек.
Такую ж и его сынок
Таскал, наверно, за собою.
Где он, ребенок тот чужой?
Где ты, сынок мой синеглазый?
Вдруг смолкли пулеметы сразу,
Раздался мин протяжный вой.
Что там?.. Наверно, гадам жарко.
Взглянул — и от оконных дыр
Бежит в подвал, где командир
Махорку насыпал в цигарку.
«Ты, Антонюк? Бери, крути,—
А самокрутка уж дымится.—
С полсотни потеряли фрицы.
Другим пришлось в овраг ползти.
Для нас работа. Что ж, покурим
И снова созовем ребят.
Начнем их выбивать подряд,
Покажем тем проклятым шкурам!..»
И, на цементный пол садясь,
Григорий закурил устало,
В дремоте. Силы не хватало
С лица стереть и пот, и грязь.
Так, черную сдирая корку
С больших своих тяжелых рук,
Сидит Григорий Антонюк,—
Он жив, дымит себе махоркой.
Он слышит сердца мерный стук.
Оно волною теплокровной
В усталом теле бьется ровно…
И словно задремал он вдруг.
Изнеможенье и усталость.
Но только прозвучал приказ —
Дремота отошла от глаз
И в теле ярость лишь осталась,
Та ярость, что живет века,
Да ненависть к врагам свободы,
К убийцам своего народа,
Да холод верного штыка…
На склонах яра щебня груды.
Там огневые рубежи,
Дымятся ржаво блиндажи,
И выстрелы гремят оттуда.
Враги там где-то. Залегли,
Забились, словно в норы, в ямы.
В окопы, вырытые нами,
Стреляют из глубин земли.
Нет, не спасут фашистов доты,
Оттуда выкурим мы их!
Встают, как гребни волн морских,
Броски стремительной пехоты.
Атака в лоб. Григорий сам
Обходит их обходом смелым
И легким, злым, как пламя, телом
Скользит между холмов и ям.
Плашмя прополз он вплоть до яра,
Под кручу, под сыпучий склон,
И вот уже увидел он
Всю сбившуюся их отару.
Враги кричат, стреляют, рвут
Сухую землю Сталинграда,
Не чуют и не видят, гады,
Что всюду смерть — и там и тут.
Скорей в овраг! Земля от гула
Вдруг вздрогнула за взрывом вслед.
Замри! Назад взглянули? Нет!
Трясутся пулеметов дула.
Враги шалеют. Грохот, крик.
Тогда — на животе по склону,
По глыбам глины обожженной
Сползти. И выждать точный миг.
Короткий холод беспокойства.
Но надо ждать. Без суеты
Наверняка уловишь ты
Миг подвига и миг геройства.
Приди же, грозный миг, скорей!
Рванись вперед, боец отважный,
И смерть швырни в пролом блиндажный,
Убей взбесившихся зверей!
Трясет землянку взрыв гранаты.
Огонь и дым, свистя, взвились.
И, выкурены, сворой крыс
Из ямы прыгают солдаты.
Вдруг, бросившись вперед рывком,
Быстрее молнии Григорий
Встает на сером косогоре
И твердо бьет вперед штыком.
Удар. Еще удар. И крик.
И враг повержен, бездыханный.
И смертную печать трехгранный
Пробил в зеленой куртке штык.
Взмах беспощадного приклада
И отблеск лютого штыка.
Разит, разит он без пощады…
Вдруг в голову Антонюка
Ударило. Обвал. Под ноги
Багрянцем небо поползло…
Не падать! Всем чертям назло
Стоять, и бить, и ждать подмоги!
Всё кружится. А там, во мгле,
Кривится враг остервенело.
Не пригвоздил штыком к земле? —
Бей сапогом во вражье тело!
Свалил… И тишина вокруг.
Конец. Победа или гибель?..
Плывет по телу слабость зыбью.
И замирает сердце вдруг.
Кричат. Знакомый голос снова?
Свои? Они бегут сюда.
Уж слышен громкий бас Ершова,
Зовет охрипший Абдильда.
Свои!.. Кругом родные лица,
Тепло и ласка братских рук.
«Ты жив, не ранен, Антонюк?»
— «Живой, как видишь. Дай напиться».
Он пьет. И тело вновь окрепло.
Он озирается кругом,
И небо — уж не цвета пепла —
Светлеет в блеске голубом.
И рядом друг стоит любимый,
И бой затих. Он поглядел:
Одиннадцать фашистских тел
Валялись рядом недвижимо.
Он их убил. Штыком, прикладом,
Всем телом бил, всем гневом бил.
И одолел. И защитил
Он пядь земли под Сталинградом.
1942
Перевод М. Зенкевича
