Разгонистый вздрогнул состав напоследок,
Дохнувши шипучего пара теплом.
И небо, всё в трещинках мартовских веток,
Стало сереть за вагонным стеклом.
Лазурью на глади асфальтного плеса
Синих вагонов застыли ряды.
Прошли часовые. «Максима» колеса
Вскинули брызги талой воды.
Тогда поплыла по перрону вокзала,
И зашумела прибоем толпа
Треухов, фуражек, солдатских папах
В революционных ленточках алых.
Неспешно толпа потекла, как ручей,
Смотрела в вагонные окна и двери,
Чтоб сразу увидеть на дебаркадере
Знакомые лица любимых людей.
И вот они встретились: очи и лица,
Приветные возгласы, стяги, слова.
Москва, ты отныне Советов столица,
Считай, всему свету теперь голова!
И ленинский голос раскатами длится,
Стоустно умноженный: «Здравствуй, Москва!
Так здравствуй, Москва, знаменосец свободы!»
Вот званье отныне и вечно твое!..
И, глядя с вокзала за дали и годы,
Над снежною площадью Ленин встает.
Пусть комкает тучи простуженный ветер,—
Но брезжит весною сквозь мглу и туман
Столица республики, первой на свете
Рабочих республики и крестьян.
На снежных ухабах трясется авто,
Бьют в очи метельного ветра порывы.
Сутулится Ленин в холодном пальто,
Минуя знакомых проулков извивы.
Проезды в завалах, сплошные «хвосты»
У лавок, где очередь зыбко змеится,
Продутые ветром кварталы пусты,
И сумрачно горбятся зданья столицы.
Москва, потерпи, мы подарим тебе
Дворцы по душе и проспекты по росту.
Весь мир уже слышит державную поступь,
Которой идем мы в труде и борьбе.
И если мы даже отступим назад,
За горло грабительски взятые в Бресте,
Воспрянет Москва, и вздохнет Петроград,
И нас не смутят трескотнею тирад
Любители фраз без стыда и без чести.
Страшили, в единство партийное клин
Вбивали, орали на митингах рьяно.
Быть может, еще не ясна до глубин
Вся пропасть их планов, вся прорва обмана.
Чей след потаенный из мрака ведет
К ночному вчера покушенью в Любани?..
Эсеры, анархия… Сволочь и сброд,
Вокзальные орды расклешенной пьяни!..
Как ветром их сдуло, как только, резки,
Команды стегнули их, нагло фасонных,
Когда пулеметы с площадок вагонных
Навстречу им выставили хоботки!..
Нет, поезд не встанет, не сменит маршрута.
Прищурясь, Ильич смотрит вдаль, и видна
Кремлевская — там, за метелью, — стена
Да башня, стоящая прочно и круто,
Высокая Спасская; время свое
Часы отзвонили, пробиты снарядом
В те дни, как вели юнкера канонаду —
Огонь по твердыням Октябрьских боев.
Навытяжку, словно солдаты, застыли
В тужурках и кепках простых патрули,
Когда прозвучали команды вдали
И въехали в Спасскую автомобили.
Перевод В. Максимова
Лет двадцать, верно, протекло с тех пор…—
Глухие дни, глухие вдовьи ночки!—
Как выводила я цветной узор
На белом поле свадебной сорочки.
Пунцовым шелком вышивала я,
Чтоб радостно ложились краски, тени,
Вишневым цветом обвела края,
По рукавам пустила цвет весенний.
Я думала: пускай цветет весна
Хотя б на этом свадебном узоре,
Пусть сироте из уголка Предгорья
О крохах счастья говорит она!
Сижу, гляжу сквозь зимней ночи дымку,
И всё гадаю про весну свою,
И вью, как песню, нитку-невидимку,
А песню тихо, словно нитку, вью.
Всё, что хотелось в жизни увидать бы,
Я вышивала шелком огневым
И в день моей сиротской, бедной свадьбы
Украсила свое жилище им.
Короткий праздник юности летучей,
Когда на солнце, ярче всех огней,
Шелк засверкал, пурпуровый, певучий,
Как маленькое знамя майских дней.
Ой, где там май?! Не улыбнется май нам,
Зима всегда для бедняка длинна.
В Дрогобыче на промыслах по найму
Работал Гриць. Осталась я одна.
Напишет — да письмо то не речисто,
Придет усталый, в нефти, как всегда…
Рассказывал, как скупы господа,
Поведал раз про друга-коммуниста
И говорил, дождемся мы Москвы,
Дождемся! Солнце и для нас проглянет.
Крепись, дружок, не вешай головы,
А если кто допытываться станет,
Знай, что не каждый друг и побратим,
Кто клялся нам: «Я украинец тоже».
Придет такой, возьмет тебя, и с ним
Погибнешь, пропадешь на бездорожье.
Лишь на словах для них народ — святыня,
Вопят об Украине, охмелев;
Таких народолюбцев много ныне —
На шапках их желто-блакитный лев…
[57] Однажды — было то недавно словно —
Была весна, всё буйно зацвело,—
Он, молчалив, задумчив и взволнован,
Наведался из города в село…
С тех пор уж двадцать долгих лет промчалось,
Мы вышли с Грицем на цветущий луг,
Меня он обнял, я к нему прижалась,
Обвел он синим взором всё вокруг
И мне прочел, как не читал дотоле,
Взгляд устремляя в солнечный зенит,
Песнь про народ от моря до Бескид,
Про времена грядущей вольной воли,
Когда свободы солнце озарит
Бедняцкое жилье, и двор, и поле.
Я плакала, а он сказал: «Не плачь!
И верь, как я: так станется! Так будет!
Отплакали свое простые люди,
Теперь пусть плачет толстосум-богач!»
Пошел, взяв стираную одежонку.
Пошел, и долго не было вестей.
Покамест в нашу тихую сторонку
Не принесли тревожных новостей:
На промыслах рабочие восстали,
Крестьянство за собою повели,
Раскрыли двери в городском централе
И красный флаг на площадь принесли.
«Пусть, как в Москве, как в Киеве, мы будем
Советским строем жить без богачей,
Пускай сплоченным украинским людям
Льет красный флаг поток своих лучей!..»
Тогда из Львова, злобою объяты,
Пошли желто-блакитные войска,
И дрогнули от выстрела Карпаты,
И потекла кровавая река.
[58]Оскалились, как волки, их старшины,
Везде собачье слышалось вытье:
«Вы без панов хотите Украины?
Так нам совсем не надобно ее!»
Они уничтожали всё, зверея:
Стреляли, били, жгли посевы нив,
По трупам шли в Дрогобыч, гибель сея,
Свободы пламя кровью затушив.
Не вскрикнула я, слушая соседа,
Лишь голову склонила молча ниц.
«А как мой Гриць?» — «Ни слуху нет, ни следу.»
Я встала и пошла искать, где Гриць;
С краюшкой хлеба черствого в холстине
Пошла к мертвецким, ко дворам темниц,
Прошла Дрогобыч — мертвую пустыню,
Искала Гриця — здесь он был, мой Гриць.
На кладбище, под вишнями густыми,
Убитые — вглядись в черты их лиц…
Не плачь, иди, иди, склонись над ними.
Искала Гриця? Вот он, мертвый Гриць.
С вишневых веток лепестки летели,
С пробитой головой он лег на них.
Синели пятна на недвижном теле,
Следы мучений… Я узнала их…
Тот свадебный наряд, моя кручина,
Тебе так много видеть довелось!
Полна моих горячих черных слез
Прошедших дней глубокая пучина.
Твой каждый рубчик, бедный мой наряд,
Проклятьем стал и стоном в море стонов,
Когда паны топтали ширь Карпат
Копытами шляхетских легионов.
Тебя, сорочка, я не раз тогда
Укрыть спешила, спрятать в черной яме.
На рукавах, меж яркими цветами,
Есть пятна — не отмоет их вода.
В тебе свою надежду берегла я
И молодости краткой вешний цвет…
И вот, узор знакомый дошивая,
Я забываю тяжесть прошлых лет.
До края душу заливает счастье,
Оно поет, бушует, рвется ввысь.
Не сны ль мои какой-то дивной властью
Такой зарей прекрасной занялись?
Нет, это жизнь кругом свободно дышит,
Она звенит, как вешние ручьи,
Она в лицо мне добрым жаром пышет:
Действительностью стали сны мои!
В семье народов, вольной и могучей,
И мой народ обрел свои права.
С Бескид уходят пасмурные тучи,
И цвет весны несет нам всем Москва.
То для моей отчизны ненаглядной
Ноябрь стал маем, радостью богат,
И я войду, счастливой и нарядной,
В простор кремлевских солнечных палат.
Средь праздничной толпы родного края —
Покутья, Львова, Луцка и Карпат —
Так радостно, как будто молодая.
Войду, окину взглядом блеск палат
И буду думать, что сегодня с нами
Идет мой Гриць, мой синеглазый Гриць,—
Нелегкими и долгими путями
Мы шли с ним к свету этих вот светлиц,
Чтоб Украины праздник небывалый
Заликовал под сводами Кремля
И чтобы всей вселенной я сказала:
«Вот мой народ, мой Кремль, моя земля!»
Перевод В. Звягинцевой
