Шатались колонны огромного дома.

Оконное лопалось в рамах стекло,

Багровое пламя металось и жгло,

Свой красный язык обнажив из пролома.

И валятся залпы в горящий пролом,

И рушится свод, неподвижный доселе,

И книги, как птицы, на мокрой панели

В отчаянье бьют обгорелым крылом.

Ломаются стены, и падают в пламя

С объятых огнем постаментов своих

Поэты, мыслители, чтимые нами,—

Высокие стражи бесчисленных книг.

Где ты, поджигатель, бряцавший оружьем,

Охваченный страхом трусливый злодей?

Нет, ты не уйдешь! Мы тебя обнаружим

В проклятой фашистской берлоге твоей!

День судный подходит. Мы круг свой замкнули.

Ты явишься в суд, чтобы кару понесть

За пушкинский лик, исковерканный пулей,

За очи Тараса, сожженные здесь;

За Гёте, которого свергли с позором,

За муки Белинского, раны Франко,

За темя Шекспира, пробитое вором,

За то, что Гомер оскорблен глубоко.

Безумец, глумясь у подножия статуй,

Ты свой потерял человеческий вид.

Забыл ты, что здесь, угрожая расплатой,

Разгневанный воин на страже стоит.

Трава да глина, рыжие провалы,

Замусоренный жуткой гнилью ров.

Порывисто несется одичалый,

Зловещий ветер выжженных холмов.

Не побледнеть, не дрогнуть, не поникнуть —

Стоять, как суд! Как ратный муж, стоять!

Все клятвы бедны, чтобы клятву крикнуть,

Недостает проклятий — проклинать.

Простой овраг, захламленный и пыльный.

Две бледные осины, старый клен.

Нет, то не тишь! Неугасимый стон,

Ста тысяч уст предсмертный стон бессильный.

Сребристый пепел множества костей,

Осколки лбов, обломки челюстей.

Раздвинулись песчаные откосы.

Ползут из ямы золотые косы.

Тлен не разрушил, ветер не унес

Мерцающее золото волос.

В густой грязи поблескивают блёкло

Очков разбитых старческие стекла,

И дотлевает, втоптанный в песок,

Окровавленный детский башмачок.

Над глиной и песком лежит, как пена,

Ужасный след стотысячного тлена.

Замешан склизкий и тягучий клей

Убогими останками людей.

Здесь, что ни шаг, ревел костер багровый,

Шипели нефтью жирные ключи

И в трупах жадно рылись палачи,

Чтоб поживиться с мертвецов обновой.

Гнетущий, тяжкий, нестерпимый дым

Вставал и нависал над страшным яром.

Он веял смертью, он душил кошмаром,

Вползал в дома страшилищем глухим.

Сполохи рдяно-черные витали

Над онемевшей в ужасе землей,

Злым отблеском пути окровавляли,

Окутывали Киев грязной мглой.

Смотрели люди, схоронясь в жилища,

Как за венцом кирилловских домов,

За тополями дальнего кладбища

Их плоть и кровь горит в дыму костров.

Дыханьем смерти самый воздух выев,

Плыл смрадный чад, тяжелый трупный жар,

И видел Киев, гневнолицый Киев,

Как в пламени метался Бабий Яр.

Мы этот пламень помнить вечно будем,

И этот пепел — он неискупим.

Будь проклят тот, кто скажет нам: «Забудем».

Будь проклят тот, кто скажет нам: «Простим!».

Над площадями, как в безлюдье рощ,

Висит беззвучно тонкий, ровный дождь,

И он нигде еще не потревожил

Разостланной повсюду тишины.

Еще не верит город, что он ожил,

И звук и шум его еще страшны.

Торжественная тишина благая

Течет разливом в берегах домов,

Больное сердце города лаская

Предчувствием великих, добрых слов.

Еще нигде они не прозвучали,

Не раздались в убежищах людских,

В глубокой яме, в каменном подвале,

В могильном склепе, тайнике живых.

Еще в глазах, укрывшийся глубоко,

Мерцает ужас нестерпимых дней

И женщины в колодцах водостока

Тоскливо к сердцу жмут своих детей.

Еще в пустой, разломанной халупе

Струится запах серого дымка

И теплится, чернея, кровь на трупе

Врагом пристреленного старика.

И дождь висит, и тишина, и дым

Над всем кричащим, диким, бредовым.

Казалось мне — так на черты родные,

На скорбный, бледный материнский лик

Взирает сын, взирает, как впервые,

Чтоб помнить вечно, помнить каждый миг.

Пройдут года, но это не сотрется.

Всё виденное, прожитое зло

На дне очей, в глубокой тьме колодца,

Как твердые кристаллы, залегло.

Я буду помнить каждый шаг мой трудный,

Когда в тот день, в раздумии немом,

Мы шли чрез город, грустный и безлюдный,

Чрез площади, чрез парки над Днепром.

Прошли весь город в тишине угрюмой,

Сквозь боль и дождь, сквозь память и туман.

Багряный флаг над обгорелой Думой

И площадь вся в обломках, в язвах ран.

Гигантский прах, кирпичный лом кровавый,

Звон погнутых железных крестовин

Да свежий холм над павшими со славой

Среди пустых крещатицких руин.

Струи густого, въедливого чада

Над стынущим пожарищем домов

И на песке каштанового сада

Следы тяжелых прусских каблуков.

Осенний дождь их смоет в миг единый,

Но памяти вовеки не изгнать

Насильника кровавую печать,

Тяжелоступный, дикий след звериный…

Стою среди развалин, онемев.

Ни слез, ни слов. Сухой и светлый гнев.

Дождь льет сильней, и ухо ясно слышит,

Как звучно капли стали землю бить.

Теплом пахнуло. Город тихо дышит.

Он начинает жить.