Зигзаги свистков паровозных,
стальные раскаты дороги,
и буферов скрежет,
и топот,
и мирные рокоты века,
и шаткие тени покоя.
Подавленный трепет тревоги.
Усталость,
простая усталость
старого человека.
Лежать и года свои слушать
в ночной полутьме напряженной,
невольно перебирая
узелки размотанных воспоминаний.
Они набухают, как вены склеротика,
синью тяжелой
и полнятся, словно музыкой,
отзвуком переживаний.
Еще один день,
он прожит недаром —
в трудах и заботах.
Мерещится снова
то гневом, то радостью, то улыбкой,
то вдруг отзовется под сердцем
болью колкой и зыбкой…
Дремотная серая полночь
задумалась на поворотах.
Лежи, в свою память вслушивайся,
в свои незажившие
раны,
в живые дела
и сомненья.
Смежаешь усталые веки,
и свет ударяет,
как будто внезапно включились экраны
того, что в тебя впаялось,
впаялось — навеки, навеки.
Пусть больно. Пускай нестерпимо.
Как счетов глухие костяшки,
состукнулись воспоминанья.
Что ж, Петр,
подводи итоги.
Нанизывай думы, и беды,
и промахи, и промашки
на крепко сплетенную нитку
нелегкой твоей дороги.
Каменья, что ранили ноги,
они даже в памяти тяжки.
Как будто светает.
Сегодня светает?
А может,
полвека тому?
Мерцание
чутко, легко, осторожно
перебирает,
как будто цимбалы,
тьму.
Струна — к струне.
Струна — к струне.
Взаправду?
Сейчас?
Или только во сне?
Вернись, человек.
На полвека назад
возвратись
в свою отшумевшую жизнь.
Разве может она повториться?
А ты удивись,
все виденья,
как струны цимбал,
теребя,
и отблеском прошлого юность
вдруг озарит тебя.
И луч прозвенит,
над тобой он встает
в рост полный —
так хора звучанье растет,
сиянье рассвета тебя окружает,
в недолгое детство твое возвращает.
И снова скрипят на разбитых пылящих дорогах,
медленно переваливаются широкие наши возы.
Ты снова услышал
мычанье волов круторогих,
шептанье колосьев,
раздольное эхо грозы.
Дорогами детства,
полями Елисаветградщины
бредешь,
босоногий,
пылят под тобой большаки.
Что вынес оттуда?
Сиянье души нерастраченной,
шершавую ласку,
тепло материнской руки.
И воспоминания — ты в колее подбираешь
иссиня-блестящие камушки…
Аж след за телегой
блестит.
Показать это диво
ты в поле к отцу прибегаешь,
и он называет камушек
словечком смешным:
антрацит.
Чтоб топливом стал этот камень
в топке
сахароварни,
его с недалекой станции везут через наше село.
«Петрусь, посмотри на эти обведенные радугой грани,
в них скрыта великая сила,
таится в них
свет и тепло».
Ты всматриваешься и видишь чудесные оттиски в камне:
обугленный след древесины,
ветвей удивительный след,
расплющенные узоры
с перистыми завитками
растений, лежавших в недрах
уже миллионы лет.
Ты собирал осколки.
Друзья удивленно глядели —
неужели горят?
Пастушата бросали их в свой костер.
Занимался бурьян,
и огонь привораживал взор.
Только черные камни
в пастушьем костре не горели.
Ты в руке их держал — щедро солнце степное блестело
на изломах и гранях…
В них было тревожное что-то,
в них что-то мерцало,
какое-то дивное дело,
что сегодня зовет,
что стало твоей заботой.
Руки детства легли на заветные эти каменья,
на эти предвестья,
сокрытые в недрах земных.
Миновали года.
И шагнуло мое поколенье
в незнакомые дали с крестьянских подворий родных.
На Донбасс!
На Донбасс!
Комсомольцев колонны.
Нашей юности цвет.
Вижу — зарево глаз.
Слышу — крик молодой облетает вагоны:
елисаветградцы, вперед на Донбасс!
Ты среди них.
Догнал…
Схватил котомку с хлебом зачерствелым,
накинул пиджачок отца на плечи
и побежал… Успел —
душой и телом.
Догнал вагон —
и ты уже далече
от пастбищ и полей…
Ты увидал простор
совсем иной — звенящий, гомонливый,
мятущуюся синь
меж треугольных гор,
и абрикосы копров,
и дыма гривы…
Твой край! Ты породнился с ним с тех пор.
Твой край, теперь с тобой он вместе дышит
пульсацией своих пластов, и дыр, и нор,
и глубиной своей тебя он слышит.
О, край родной,
мой неусыпный край!
Я вспоминаю,
сердцем вспоминаю
яры, бараки, флаги на копре,
щиты, призывы, лозунги бригады,
нас — молодых шахтеров во дворе.
Внутри казармы — нары и плакаты.
Дощатый пол. И лампочка едва
под потолком казарменным видна.
О край родной!
Вовеки не забуду
ночь первую среди чужих людей,
хрипящую в их голосах простуду,
я помню песни завтрашних друзей —
проходчиков,
забойщиков…
Их ссоры
внезапные.
Насмешливые взоры.
Еще я к общим нарам не привык.
То грустный шепот,
то обиды крик…
Растерянности ночь…
Сосед вздыхал.
И я не спал. Суровое начало
потом не раз я нежно вспоминал.
Судьба с мечтами детскими кончала.
Я на пороге зрелости стоял.
Мои тяжелы пути…
В железную клеть
Войти.
В гремучую бездну
стремглав упасть.
Во тьму.
В ее черную пасть.
Держись!
Пригнись.
Чернеет нора.
И грохот —
он сдавит, он стиснет,
гуденье нависнет…
И дернется клетка…
Крик: «Берегись!» Пролетит вагонетка…
И лампам дрожать,
и железу визжать,
сжимать и размалывать угля пласты.
Пусть грохот и лязг повсюду, а ты
знай свое дело —
бей, долби,
режь, дроби.
Спокойно. Смело.
Следи, чтоб шаткий
не пополз крепеж.
Спадает пласт.
Даешь! Даешь!
Поток сыпучий. Взрыв.
Напрасно сердце не тревожь,
ведь ты не боязлив.
Согнусь, сожмусь, переползу,
подрежу жирный пласт внизу —
удар! Тяжелый гул…
Поглубже кепку натянул.
Привыкну тут?
Смогу?
А что ж!
Не отступлю ни на вершок.
Не задрожу,
и невтерпеж
вбить в пласт свой жадный обушок.
Такой мой труд. И честь моя.
И мне сам черт не брат,
хоть сам чернее черта я
от картуза до пят.
И черная плывет струя,
шурша, из-под лопат.
Сплывает уголь. Дни плывут. И с ними — чувств поток.
Всему найду порядок свой,
и свой подход,
и срок
и на отбойный молоток меняю обушок.
Упорный труд,
задорный труд,
со сметкой — молодецкий,
почетный на моей земле
шахтерский труд. Советский.
Стал мне послушен мой удар.
Стал крепче молоток.
Из шлема серебристый луч
забоя мрак рассек.
Пускай ничком вползаю в лаз,
согнувшись под землею,
зато встаю я в полный рост
перед своей страною.
Я перед ней душою чист —
проходчик,
мастер,
штейгер,
коммунист.
О возвращении домой
и думы не осталось.
Я научился побеждать
сомненье и усталость,
Горняцкий жар,
шахтерский нрав
уже влились в меня,
обвыкся в душной тесноте,
душой прирос к забою.
Когда недолго отдыхал
на россыпи угля
и неба черного пласты висели надо мною,
о тихом небе голубом
мечтал и думал я.
Мне вспоминался птичий грай,
и тени облаков,
и танцы в клубе — и гармонь, и топот каблуков,
и обдавали вихрем вдруг
занозистые польки.
И милый смех… И нежность рук
любимой комсомолки…
Ты с ней дорогу начинал
сквозь ранние потемки,
и было вам вдвоем светло
в убогой комнатенке.
Ты заглянул в ее глаза —
увидел чудный край.
О, молодость,
о, наши дни,
птиц перелетных край!
Перелетали дни.
Настал
тот день в календаре —
аж раскололась громом высь
на утренней заре.
Шахтеры!
Ваш окоп —
забой!
В него на бой иди.
Как в черный танк,
ты в черный пласт
железный зуб всади.
И днем и ночью я держал
свой молоток, как штык,
рубил, обрушивал, дробил,
кромсал, колол — впритык.
И были дни,
как штурма дни,
как натиск злых атак.
Подземными солдатами
с врагом мы бились так.
Дневную смену кончил я.
Еще горел закат.
Семен промолвил:
«Петре, стань. И степь послушай, брат».
Приглушенно, как рокотанье гроз,
с томительною чередою волн
по горизонту гул катился, рос,
и под ногами содрогался дол.
Клубился дым. Смотрели мы туда.
Краснели в тучах неба перепады.
Я содрогался, слушая… Тогда
Семен сказал:
«То отзвук канонады».
И с каждым днем
всё приближался гул.
Звенели рамы.
Ветер гарь тянул,
и степь трясли тяжелые снаряды.
Эвакуация. Оксану на вокзал
я провожал. Прощались паровозы.
Семен уехал…
А меня держал
тяжелый долг перед лицом угрозы.
Ночь близилась.
А тени во дворе метались
от стен и от столбов.
И резко удлинялись
под вспышками ракет.
Сдвигался небосвод.
Оборванные тросы заметались
над прорвою шурфа
назад и вперед,
назад и вперед.
Мы рвали проводку.
Впотьмах мы взрывчатку совали
под рельсы и стены.
Ломали машины, щиты,
крошили приборы,
и долю свою проклинали,
и хрипли от горя,
от черной своей маеты.
Уж лучше в бою
до пули последней сражаться,
чем всё, что своими руками
мы здесь создавали,—
ломать и крошить,
не помня себя,
и от ярости задыхаться.
Приказ есть приказ.
Что осталось —
пусть сгинет к чертовой матери.
Всё, что врагу пригодится на шахте,—
сжигай!
Шнур запали и ложись,
себя, сукин сын, спасай.
Огненными снопами
масло взметнулось
в трансформаторе.
Я губы кусаю.
Я землю обугленную грызу,
не в силах подняться.
Ни мысли, ни боли.
Тьма!
И воздуха мало.
Грязными кулаками
размазываю по скуле
слезу.
Такое горе
меня еще не трясло,
не шатало…
А после?
А потом шеренгою, как тени,
в плену внезапном потянулись дни.
Пусть голод,
мрак —
не падай на колени
и гнев и веру — глубоко вдохни.
Мы волю к жизни удесятерили.
Дождусь. Дождусь.
Жить нелегко. Я жду.
Пусть злоба, смрад,
пусть резь дизентерии —
не сдамся,
нет.
Перебреду беду.
И дождались. Расплющил огражденье
зеленый танк с звездою на броне.
И я свободен. И зовет отмщенье —
еще нужны саперы на войне.
Ты помнишь, Петре,
берег Балатона?
Я кровью обвести его могу.
Там снег месила вражья оборона
и притаились диски мин в снегу.
Мы сотнями их складывали в кучи.
И в каждой — смерть:
его, твоя, моя.
Я слышу звук искателя трескучий.
И диски сотнями укладываю я.
Сто раз стою над гибелью. Искатель
жужжит, и в пальцах у меня взрыватель.
Вперед, солдаты!
Чистый путь простер
для вас руками чуткими сапер.
Мы взяли Вену,
и на той дороге,
у радостной победы на пороге,
под небом Чехии,
под стягами багряными
прощался я тогда с однополчанами.
Родимый дом ждал каждого из нас.
Кто в Поти. Кто в Москву. Кто в Томск.
Я — на Донбасс.
Оксана?
Оксана!
Поблекла, увяла…
Ох, горя узнала —
в тревогах, слезах и тяжелых трудах ты.
Повсюду — руины.
Земля — одна рана.
Зияют каркасы
затопленной шахты.
Шахтеры —
одни инвалиды да бабы.
Добыча —
унылая кучка угля.
Мы телом ослабли,
но духом не слабы.
Нас шахты зовут,
окликают поля.
Чернеет местечко — хибары, халупы.
Несчастные крыши
провисли, прогнили.
Овраги, где углем присыпаны трупы…
Обрывки колючки, где пленники гибли…
В больнице над прудом
героев пытали.
Палили железом
безмолвные губы.
Слова на стене…
Их гвоздями писали
опухшие руки Олега и Любы.
Степной городок
разоренного юга.
До черных и дымных шатров терриконов
из парка летит тополиная вьюга,
трепещет листва уцелевшего клена.
Вон там, на поляне, где алый шиповник цветет,—
автоматы
им, юным и гордым,
тела истерзали.
И годы и даты
летят неустанно,
а вечность
в своей величавой печали
склонилась над этой священной поляной.
О, гордость, о, юность шахтерского края!
Усталые руки свои простирая,
молю, чтобы юные люди земли,
такие же гордые, легче росли…
Что, Петр, не спится?
Вновь дума запала.
Колотится пульс, молотком ударяет.
И грудь подымается тяжко, устало,
и сердце, как в черную шахту, ныряет.
Зачем неспокоен?
Откуда тревога?
Бессонница мучает,
ноет забота.
Оглянешься — разве плохая дорога?
Зовет —
не любимая разве работа?
Но неутоленность
душой овладела.
Скажи, разве радость
в забой не входила,
где новые крепи
и новое дело
по новому штреку пошло, забурлило?
Что, Петр, не спится?
Не больно, не душно.
Сквозь пол,
сквозь фундамент,
сквозь глыбы породы
идет содроганье.
Упорно и дружно
проходчики бьют аммонитом проходы.
Считаешь удары…
Один… десять… двадцать.
За смену дозволено только шестнадцать.
Опасность.
Беспечность.
Словами мужскими
я засветло дурням что надо втолкую,
ведь можно из штрека не выйти живыми.
Собью с них бездумную прыть молодую.
На восемьдесят километров пробито
проходов —
но бережней будь с аммонитом.
Гудит глубина
и дома сотрясает.
Слышно тебе
мощный гул под землею.
Возносится эхо,
и гул нарастает.
Бессонница, Петре,
сдружилась с тобою.
Ты видишь всю шахту —
огромное тело
в сплетении мускулов, нервов и жил.
Ответчик за жизнь и рабочее дело —
ты мастер. Ты руку на пульс положил.
Не легкие наши победы,
мой брат.
Ты рати шахтерской
подземный солдат.
Ты помнишь,
как в порохе,
слякоти,
мраке,
и в старенькой штольне,
и в голом бараке
мы видели первое счастье людей.
Оно называлось работой и дружбой,
нелегкой дорогой — моей и твоей —
на шахту из глиняной хижины южной.
Оно чуть сияло в начале пути,
как угля крупицы в ребячьей горсти.
Как проблески света —
еще до восхода.
Встречались в пути
и беда,
и невзгода.
Сквозь пыль наших пустошей
елисаветградских,
из сирых домишек
луганских селений,
сквозь пущи и хляби походов солдатских,
из черных — чернее угля —
подземелий
я вынес его,
свое счастье рабочее.
Не днями я вел, а трудами —
отсчет.
Что ж сердце себя успокоить не хочет?
Иль завтрашний день ему — не в зачет?
Уже перевал.
Уже сходят на убыль
дороги и радости.
Старость.
Пора.
Еще под землею
последний твой уголь.
Но порох остался.
Душа не стара!
И воля ведет на-гора.
На-гора!
И в сердце таится тревога-заноза,
грядущего планы,
наметки,
дела.
Я трудно дышу —
это пыль силикоза
хрипит в моих легких,
за горло взяла.
Наш недруг старинный…
И нет мне покоя,
на отдых счастливый в себя не уйду,
прикину, примерю дистанцию боя,
как выжить навеки из шахты беду.
И может, грядущему будет в наследство
добытая думой бессонных ночей
идея моя.
Да поможет мне детство,
и мудрость науки,
и свежесть степей!
Чтоб воздух,
как степью,
по штольне струился
и легкие нам,
и забой заполнял.
Встань, Петре!
Край неба уже раскалился
и под терриконом в пруду отразился.
День будущий
тихо сегодняшним стал.
На прудике шахтном
закрякала утка.
День начался.
Слышишь? Сигналят побудку.
Как высь торжествует
в сиянии алом!
Ни вздоха,
ни думы
о сердце усталом.
Про старость —
ни слова
И света потоки —
навстречу!
Я вас ожидаю, потомки.
Как души светлеют!
Как дали яснеют!
И можно коснуться
надежды, мечтанья.
Со счастьем иди, человек,
на свиданье.
Встань
в полный свой рост,
напрягшись для нового старта.
Один лишь из четверти миллиарда.
но ты —
единица всеобщего смысла,
с высоким закалом,
с любовью к труду,
иди по великим путям коммуниста.
Все дали открыты!
1975–1976
Перевод И. Шкляревского
