Состарилось сердце. Подобный недуг

Сильней и опаснее прочих болезней:

Как корень, как поросли, он не исчезнет,

Но ягоду плоти прорежет не вдруг.

Состарилось сердце. Осознано это,

Большие и малые боли страшны.

И крикнуть хотел бы,

                                 и голоса нету,

И нет предназначенной тишины.

Предатель, свидетель и гость беспокойный

Толпятся. И начат переполох.

Но сердцу известно:

                                    они недостойны

Услышать его улетающий вздох.

Сидят приживалки. В слезах домочадцы.

И торг открывается опекунов.

И каждый советчик, и хочет ручаться,

Что право ему на наследство дано.

Тебе, чистоплюю, сердец приживалке,

Другого сочувствия не понять —

Ты можешь лишь пальцы заламывать жалко

Да руки сплетать и ломать их опять.

Сидишь — добродетелью пахнет, как мылом.

Сидишь — и унынием пахнет, как злом.

Сидишь, поправляя движеньем унылым

Трагических линий и складок излом.

То кончиком пальцев, то венчиком губок

Коснешься пылающих мышц бытия

И давишь слезу из себя, как из тюба,—

Слезу из сиропа и нашатыря.

Сочувствие и сожаленье,

                                     ты — лекарь,

Который опаздывает на прием,—

Лекарство скончавшемуся человеку,

Какой не нуждается в нем.

Флегмоной бесформенность пухнет без меры,

Болотом, и флюсом, и тьмою в ночи,

И лоном и мокрым, и черствым, и серым

И самок бесплодных, и паучих.

И это хандра, словно голод неясный,

Карикатура унынья. Она —

Как отвращенье, и ей неподвластны

Ни вопль перед смертью, ни тишина.

Полслова — она и полмысли убогой!

Хандры недоносок — так трудно ему

Таскать свой живот, безголовый, безногий,

Который глядит в бесконечную тьму!

И полумертва и полуживая —

Хандра, ты находишься на рубеже,

Где смерть и безумье друг друга встречают —

Загадка — трусливым, нирвана — ханже.

Не мысль и не чувство —

                                      она погибает —

Большая амеба — сердец неживых,

Когда наступает, как в битве, на них

Подвижная, жадная гостья иная.

Всегда аккуратной, и верной, и строгой

Ты душишь, как астма,

ты мертвым сжимаешь узлом,

Ты мускулы сводишь и вносишь разлом

О зависти скрытной и темной тревога!

Ты — четких и ясных безумств метроном,

И ты же — язык, что прокушен зубами;

Падучей охваченная напролом,

Ты хлещешь, как точным и верным кнутом,

Надтреснутыми

                        позвонками.

Ты — зависть, и вьешься, как кнут. И струною

Хребет твой натянут, нечисто звуча

Всё той же бичующей нотой одною

Маниакального скрипача.

Как король, он окутал себя ореолом,

И правит толпою глухой.

Король, ты же голый, ты — голый!

Музыкант сухорукий и злой!

Выходишь

               и в напряжении диком

Бледнеешь, и гнешься, и падаешь ниц.

Колючие пальцы твои наливаются

                                                 злобой и криком,

Как наливается злою вакциною шприц.

И ты —

              не страданье,

                                   тебе вдохновения надо

И почестей нужен сладчайший недуг,

Чей струп, чей нарыв —

                                    голгофа и также эстрада,

Куда не за смертью идут.

Словно в зародыше усики, сложены

Щупальцы скуки. Кто их разберет —

Муха ли это засохшая,

                                 может быть,

Мозг задыхается в нитях тенет

Гости ужасной

                       и недоношенной.

Их не порвать, и несешь этот гнет.

Несешь, как спокойствие созданной муки,

Свой мозг, эти сети извилин сухих,

И слышишь в пустынных глубинах своих

Жужжанье зеленой могильщицы мухи.

Неси этот звук, с осторожностью холь,

Как стрелку, чей путь обусловлен до боли,

Словно бусоль сумасшедших безволий,

Как путешествий без цели бусоль.

Бледнея от звуков, повисших в зените,

Усталая кровь твоя бьется без сил,

И катакомбами суженых жил

Проходит морлок лейкоцита.

Ты — скука — несытой души лейкоцит,

Который своею несломленной властью

Сосет и сжимает и мудрость, и страсти,

Который, как спрут, под сердцами кишит.

Как спрут в глубине

                            и жужжания вроде,

Преследует скука,

                          упав или всплыв.

И в сердце незваные гости приходят.

Но скука печальней других.

Чувства распад. Оседает душа,

И в седину допотопную падай.

Это паденье, звериным дыша,—

Мертвого чрева и вывихов чадо.

Падаешь в ночь мезозойских лесов,

В темную обледенелую тусклость,

Мозг ею охвачен и вытечь готов,

И на волокна расходится мускул.

Так мамонт подъемлется из болот,

Гиена хребет выгибает так,

И так же из ямы, из бездны, встает

Пещерное чувство — страх.

И страх этот, грозной болезнью нацелясь,

И ребра разносит, стуча в животы,

И с места сшибает раздутую челюсть,

И сдвинув суставы, и вывернув рты.

Он кости сжимает, рвет нервы и кожу,

Раздвинувши мясо, очистивши слизь,—

Чтоб кости, на желтых червей похожи,

Вдруг закишели и расползлись.

И в горле от крика кругом заходили,

Срываются кольца и падают вниз.

Одервенев, на живой еще жиле

Костей разрушитель повис.

Сторукий, упрямый,

                          все мышцы обрыскав,

Такой он идет — костолом, костоправ,

Чтоб около сердца, чья смерть уже близко,

Добиться намеченных прав.

А дальше — торговля и беспорядок

Из-за наследства. Совет и суд

Громил, приживалок и тунеядок,

Какие по крохам его разнесут.

Ты умерло, сердце?

                                Ты живо?

                                               Восстань же!

И вот подымается, стонет оно,

И хрипнет, и дышит слабее, чем раньше,

Меж смертью и жизнью распределено.

И что это — выход, победа настала?

А может быть, кризис, а может быть, риск?

Желание вырваться из подвалов,

Где гибель, и тленье, и воздух закис.

Привычною

                мерой

                          нельзя уже мерить,

И суд, и столетий открылся пролет.

Как приговор, опускаются двери,

Отчаянье в них встает.

И тяжестью занята область пустая,

Громадой заполнена пустота.

Пустая рожает,

                       и кровь разрывает

Яму ее живота.

И что ты родить, безъязыкая, смела,

Себя выворачивая до дна,—

Ребенка, который годится для дела,

Чернильную кровь или груз колтуна?

Разверсты, на мокром пульсируют теле

Зияния ганглий нагих и пустых.

Как крик в безысходности, неужели

Ты всуе рожаешь, напрасная ты?

Нет!

          Кости сломать, и окончить мученье,

И мышцы по швам жизнеродным расшить,

Чтобы, как кесаревым сеченьем,

Отчаянье вырезать из души.

Пускай, погибая, оно рожает,

Себя пожирая само, как змея.

Пусть гибнет!

                   И первая гостья большая

Входит, его заменя.

Не сразу приходит она и приводит вместе с собою

Походку спокойную, мужественность души.

О ненависть, сердце мое не оставь

                                                       и к нему поспеши,

Возьми и греми им, как в колокол грозного боя!

Ты волю крепишь,

                               и ты зубы сдвигаешь у нас,

Ты горло сжимаешь,

чтоб вопль остановленный замер.

Так на «Авроре» сжималося горло крюйт-камер,

Готовя комплекты снарядов, как тяжесть продуманных

                                                                                      фраз.

Так ненависть зреет в молчанье, продумав и

                                                                   взвесив мгновенья.

Часы отмечают на теле торпеды и взрыв, и полет.

Координаты схватили пространство. Известны все

                                                                            направленья,

И лбами трехрогими башни как будто склонились

                                                                              вперед.

Хронометраж победителей —

                                                такты и вахты «Авроры»,

Ненависть всё рассчитала —

                                             и сердце, гранату и миг,

Вырвался в воздух снаряд и влетает в просторы,

Как жест величавый оратора, что на «Авроре» возник.

О, ненависть красного крейсера —

                                                как вдохновенье который

Прекрасный, спокойный и твердый в простор

                                                                    направляет полет.

Сквозь время кривая его траекторий

Триумфальною аркой встает!

Ты мужества

                   пакты и приговоры,

Где стиль перестрелки и почерк штыка,

Где класс говорит с бронебашен «Авроры»,

С башни солдатского броневика.

Ты — стиль командарма, где образ любой,—

Вся речь его — верный наметили градус,

Чтоб попаданье звучало, как радость,

Чтоб угол раздвинут был канонады,

Как циркуль, раздвинутый точной рукой.

И вымерен угол,

                              и точно намечен,

И тверд, и отпора ему не дадут,

Такой направляет снарядов маршрут,

Маршруты мышленья и взгляды, и речи.

О ненависть,

                    громким мостом ты звени и гуди,

Высокой мостом батарейной летающей стали!

И те, кто не дрогнули, жалуясь,

                                                  а устояли,

Скажут тебе:

                    войди!

И входит,

               и места ей мало,

И груди гремит разворот,

Едва триумфатором мысль охватившее встало

Слово неутолимых и несказанных широт.

Такому в глаза поглядеть

                                      и слушать его дыханье,

Как собственное ощущать — его тепло и чело —

Слова рожденного в самых больших и трудных

                                                             восстаньях,

В самом великом и трудном походе,

                                                    каким человечество шло.

Пульсация первого сердца,

                                         и мысль к вдохновенью готова,

Какой изумительной эры ты первый отважный

                                                                        гонец?

Расти, пробивай скорлупу, срывая седые покровы,

О радость — ты зерна грядущего,

                                                      радость — ты зерна сердец!

Слежалися формы, и тлеют,

                                         и рвутся их узы, как ткани,

Где сердце пред смертью металось и падало в пену

                                                                                 и слизь,

Преодолев в этом марше рекорды недомоганий,

Приходит величие к сердцу, и силы в нем родились.

И рвутся и треплются ткани.

                                                  И новому сердце так радо,

И в новых стремленьях и знаниях сердце встает.

И радость приходит к нему,

                                         приходит запросто на дом,

И сердце выходит навстречу

                                            и радости отдает

Всю силу проросшего семени —

                                                 будущее свое.