— После чего? — насторожился, поднял голову Костик.
— Ну, после того, как… Ты же Вере Семеновне камнем в окно запустил.
Костик так и подскочил словно ужаленный.
— Откуда ты это взял?
— Вера Семеновна в сельсовет приходила. Хочет в суд на тебя подавать.
— За что — в суд? — В глазах у Костика мелькнул испуг. Настоящий, неподдельный испуг.
— Как — за что? Окна по ночам бьешь, мстишь…
— За что я мщу? — совсем растерялся Костик.
— Да, говорит, за то, что из школы тебя исключили. Хотя она… была против исключения.
— Против? — подался вперед всем телом, привстал на скамейке Костик.
— Говорит, что против. Да дело не в этом. Если ты станешь бить окна всем учителям, кто был за то, чтобы тебя исключить, то… — Иван предостерегающе покачал головой, — ты далеко зайдешь.
— Я не мстил Вере Семеновне, — решительно, твердо сказал Костик.
— Не мстил? Тогда почему же… Как же это получилось, что ты ей окно выбил? Да еще ночью?..
— Я нечаянно.
— Как это — нечаянно? Булыжник такой… Вот такущий, — показал Иван руками, конечно изрядно преувеличив размеры камня. — Вера Семеновна в сумочке в сельсовет приносила, показывала. И ты таким камнем — в окно? Да попади он кому-нибудь в голову, хана была бы. Понимаешь, что ты наделал, чем это могло кончиться?
Костик опять задумался — губы ниточкой. Сидел, понурив голову, по-прежнему рассматривал свои ноги в старых башмаках, потом вдруг перевел взгляд на траву, сочно зеленевшую возле скамейки.
«Интересно, о чем он думает? — пришло в голову Ивану. — И зачем, почему он запустил в окно Вере Семеновне камнем? Говорит, не мстил… Не верить? Гм… Вообще-то он всегда, во всем искренен. Если не захочет в чем-то признаться — не признается. В Дорошек, значит, удался, хитрить не умеет. Но тогда… В чем же дело?..»
А Костик думал о другом. От беседы со старшим братом он ничего хорошего не ждал. Знал: будет увещевать, поучать, может, даже отругает: это же надо, из школы выгнали, бандюга! Но Иван не ругался, словом не попрекнул. Говорил как со взрослым, открывался в том, в чем никогда прежде не открылся бы. Что до ссоры с отцом, так ни себя не выгораживал, ни того не винил: что ж делать, коль так получилось. Была какая-то секунда, когда Костику захотелось признаться, начистоту во всем признаться брату: мол, на душе у него сейчас такое, что он иной раз и самого себя не понимает, хочет сделать одно, а выходит совсем другое. Но секунда эта прошла — явилось желание и исчезло. Как мышка: показала из норки мордочку и спрятала. И Костик сидел, страдал оттого, что не может во всем открыться брату, не может, потому что не знает, что тот скажет, как поступит. Признание Ивана, что на него, Костика, приходила жаловаться Вера Семеновна, что она собирается подавать в суд, совсем сбило хлопца с панталыку. В ушах звучали слова: «Попади тот камень кому-нибудь в голову, хана была бы». «А камень же мог, мог попасть в голову, и не кому-нибудь, а ей, Тасе! Что бы я тогда делал?» Костик сидел в оцепенении, лишь билась, пульсировала в висках кровь.
— Ну что ж, не хочешь — не говори, не признавайся, — продолжал между тем Иван, и голос его доносился до Костика глухо и невнятно, как сквозь толщу воды, когда летом, бывает, нырнешь, купаясь в пруду, а тебе кто-нибудь из хлопцев что-то вдогонку кричит, советует. «О чем это он? Что ему надо от меня? — напрягал память, мучительно думал Костик. — А-а, верно, все про тот камень…»
Иван же не умолкал — говорил, говорил: — На сегодня хватит. Будем считать — побеседовали. По душам. Не дожидайся в другой раз, пока я тебя позову. Сам заходи. И в сельсовет, и домой. Домой даже лучше. И куда податься тебе сейчас — подумай, хорошенько подумай. Не бей лынды. Лень до добра не доводит. Как надумаешь — мне скажи. В колхоз так в колхоз. А на завод захочешь, я директору могу позвонить. Он зачислит тебя. Позвоню — и зачислит…
Иван не зря про завод еще раз напомнил. Считал: рабочая закалка — самая лучшая школа. По себе знал. На заводе работать — норму надо выполнять, там дисциплина, да и коллектив. Если что — помогут, подскажут, научат… Это не колхоз, где кто-то может позволить себе и поспать лишний часок, и полодырничать, и дурака повалять…
IX
С той ночи, когда к ним постучались незнакомые люди и забрали, увели с собою отца, — где он и что с ним? — у Таси вошло в привычку как бы исповедоваться ему, рассказывать, что у нее произошло, что она пережила. На первых порах просто шепталась сама с собой перед сном, воображая, что отец здесь, рядом. Потом, какое-то время спустя, стала записывать свои мысли, наблюдения, переживания в толстую общую тетрадь, вести своеобразный дневник. Исповедается, выскажет, напишет, что ее тревожило и волновало, — и на душе, глядишь, стало легче, отлегло. Будто свалила с плеч нелегкую ношу, отдала нести кому-то другому.
В тот вечер, когда Костик Дорошка — с чего бы вдруг? — догнал ее на гати, хотел задержать, а Тася вырвалась и убежала, и он, наглец, бросил в окно камень, она записала в дневник дословно следующее:
«Папа, папочка!
И сегодня послушай меня, как всегда слушаешь. Ты же знаешь, как я одинока. Особенно здесь, в деревне. Даже подружками обзаводиться боюсь, а прежние…
Ах, не будем об этом вспоминать! А сегодня вечером забежали вдруг к нам домой девчонки-одноклассницы и почти силком вытащили погулять. «Пошли, Тася, а то ты засохнешь над етими (тут, в Великом Лесе, все так говорят) книжками». Идти мне никуда не хотелось, вообще я с тех пор, как тебя нет с нами, всех сторонюсь, не только одноклассниц. И просто удивительно, как они набрались смелости прийти к нам в дом. Впервые. Но вместе с тем и обижать их… Словом, пошла я. Как раз проехали через деревню цыгане, остановились в березняке на лугу, разложили костры. Многие шли к цыганскому табору, увязались с ними и мы. Странный народ эти цыгане! Двадцатый век, цивилизация, новые отношения и связи между людьми, городами и деревнями, странами и народами, а они бродяжничают по свету, как бродяжничали сто, а может, и тысячу лет тому назад — на лошадях и телегах. У меня интерес к цыганам с тех пор, как ты, папка, все поэму Пушкина «Цыганы» вслух читал. Ты же ее наизусть знал, помнишь:
Цыганы шумною толпой
По Бессарабии кочуют.
Они сегодня над рекой
В шатрах изодранных ночуют…
Так вот, пошли мы к цыганским кострам с девчонками-одноклассницами, постояли немного в сторонке, потому что подходить и боялись, и стыдно как-то было — люди есть себе варят, ужинают, потом будут спать ложиться, а нам пялиться на все это? Неловко же. Словом, постояли поодаль, посмотрели и — домой. Девчонки, что со мною были, ближе живут, я со всеми попрощалась, а сама через гать на Замостье, где мы сейчас с мамой живем. Всегда, когда я через гать иду, даже днем, страшновато как-то, жутко. Так и кажется: кто-то над самым ухом дышит и вот-вот догонит, за плечи схватит. Вообрази: ольшаник по обе стороны, трясина, уж такая трясина — даже, говорят, вьюны там водятся, а что до лягушек!.. Ты бы послушал, что они, эти лягушки, по ночам вытворяют. Концерты, настоящие концерты! И квохчут, и охают, и квакают, и бог знает что еще выделывают. Про эту гать чего только я не наслышалась. Будто и волки частенько возле нее шастают, стерегут: вдруг поросенок какой пробежит, полакомиться можно; и лисы будто кур, гусей да уток тут караулят. А еще… черти, говорят, на этой гати водятся. Дед Кулеш на полном серьезе в это верит, сам рассказывает: в молодые годы как-то с гулянки домой возвращался, видит — черный баран на гати лежит. «Чей бы он мог быть?» — подумал дед Кулеш (тогда, конечно, он еще не был дедом). Подошел ближе, ногой барана пнул. А тот лежит себе, хоть бы что. Дед палку взял да как перетянет барана. Тот на ноги вскочил да как, говорит, захохочет. Волосы у деда на голове дыбом, и он со всех ног наутек. Только позже, уже отбежав, смекнул: никакой то не баран был, а сам черт. Обыкновенный черт. Черти, говорит, умеют кем хочешь оборачиваться, и бараном тоже… Я, папка, конечно, не верю ни в каких чертей, не верю, что они вообще есть на свете. Но, признаюсь, когда иду через гать одна, особенно ночью, — страшно, ой как страшно. И вот вообрази себе — возвращаюсь я по гати от цыганских костров, и вдруг — чьи-то шаги за собою слышу. Я, конечно, бежать. И тот тоже бежит. Я быстрее, и он быстрее. Думала, сердце разорвется, из груди выскочит. Оглянулась — Костик Дорошка, мой одноклассник, его из школы недавно за хулиганство исключили. Не давал никому учиться, уроки срывал. Говорят, до нашего приезда сюда, в деревню, он таким не был. Да я этому не верю, по нему видно — разбойничья морда. Так вот, оглянулась это я, увидела, что Костик Дорошка за мною гонится, — и заплакала, разревелась. Испуг, наверно, слезами из меня выходил. «Не подходи ко мне!» — кричу. А Костик за руку меня схватил, бормочет что-то. Я вырвала руку и снова бежать. Во двор вскочила, калитку за собой — на запор. Стою и жду, что дальше будет. А он со зла, видно, камень поднял и в окно нам. Стекло выбил, маму напугал до смерти. Что ему от нас надо, чего привязался? Я и раньше замечала: на меня все смотрит. Уставится своими бизюками и смотрит, смотрит. А сейчас, когда его из школы выгнали… Мама говорит, мстит нам, думает, это она настояла, чтоб исключили. Я не признаюсь маме, что ко мне на гати Костик приставал. А то бы… В сельсовет, говорит, пойдет, в суд на Костика подаст. А я отговариваю — не делай этого. У Костика в сельсовете председателем родной брат, а мы?.. Здесь, в Великом Лесе, мама никому не говорит, что преподавала математику в университете. И о тебе, папка, мы тоже никому ничего не рассказываем. Был ты у нас — и нету. Мало ли что могло случиться? Вспоминаем только каждый день, ждем, когда ты снова с нами будешь. Где ты, папка, что с тобой, хоть бы отозвался. Да как же ты отзовешься, весточку подашь — мы ведь никому не сказали, куда уезжаем, где нас искать. За квартирой знакомых попросили присмотреть, а сами уехали. Иногда я говорю маме: давай хоть адрес пошлем знакомым, папка домой вернется — будет знать, где мы. Но мама не хочет никому адрес посылать, говорит: найдет нас отец. А нет — мы его сами найдем. Может, мама и права. И все равно, папка, нехорошо мы поступили. Бросили тебя одного. А сами… уехали. Потому, наверно, нам так грустно-грустно. Иногда плакать даже хочется… Ой, папка, сколько всего-всякого я могла бы тебе рассказать, а главное — что на душе у меня. Но на сегодня, наверно, хватит и того, что я рассказала. Будь здоров, папка! Пусть тебе хорошие сны снятся!..»
