И грязные мы, прегрязные. Тело прямо аж драть ногтями хочется. Не мы тут виноваты, виновата война, немцы. Где только мы не прятались от бомб и пуль! А несколько суток вот уже идем вдоль дороги, по обочине, и мимо нас едут, спешат куда-то на восток немцы. На машинах, мотоциклах. Везут пушки, своим ходом идут танки, танкетки. И немцы все веселые-развеселые. Не то, совсем не то, что наши люди, мы с мамой…
На нас, вернее, на таких, как мы с мамой, немцы даже не смотрят. Насмотрелись, наверно, за эти несколько месяцев войны. Потому что таких, как мы… сотни, тысячи. И все куда-то идут, ползут. Кто с узлами, кто с детишками. Одни в одну сторону, другие — в другую. Сорвала людей с обжитых мест война, и каждый куда-то стремится, куда-то спешит. Мы домой, в город, другие — из города в деревню. У каждого свои заботы, свое беспокойство. Кого ни остановишь, у кого ни спросишь — знает человек, куда идет, куда торопится. Мы видели за дорогу разных людей, к разному привыкли. К одному привыкнуть не можем — это когда дети одни, без взрослых, идут куда-то. Сначала мама их останавливала, расспрашивала, почему они одни. А теперь перестала. Потому что ответ всегда один: «Мамку бонбой забило…» — «А куда же идете?» — «Куда все, туда и мы».
Страшная она, эта война! Страшнее, наверно, ничего на свете не бывает. Вот вчера мы с мамой видели… Шел рядом с нами мужчина. Наверно, солдат, — в красноармейских галифе. А может, и не солдат, просто взял да надел галифе. Рука забинтованная. Немцы с шоссе заметили, видно, того человека, остановили машину. Подбежали, стали допытываться, кто он и откуда. А человек ни слова по-немецки не понимает. И они, немцы, человека того там же, на обочине, и застрелили… Сели снова в машину и поехали. А сегодня… Остановилась машина крытая. Из кузова два немца вылезли. Стояли на шоссе, рассматривали всех, кто мимо проходил, словно искали кого-то. Женщина молодая шла. У нее ребеночек на руках, спеленатый. Ой, папочка, аж поверить трудно. Они ребеночка у женщины отняли, прямо на обочину, как неживое что-то, бросили. А женщину саму… За руки, за ноги — и в кузов. Женщина вырывается, кричит, причитает, а они, гады, хохочут: «Гут, гут русише фрау». А девушек сколько вот так переловили да в кузов позатаскивали!.. Мама за меня боится, на живот мне подушку подвязала: пусть, мол, думают, что я в положении… И я, папка, иду так, с подушкой на животе…
Скорей бы уж нам до дома добраться! Отдохнуть бы! И тебя бы увидеть. Потому что где ты, что с тобой — мы ведь ничегусеньки не знаем.
До встречи, папка. До встречи дома, в родном Минске!»
XVI
Верно люди говорят: никто не чует, где беда ночует. И Николай Дорошка тоже не чуял, не гадал. Сидел дома на лавке, глядел на деньги, которые Костик принес, из карманов да из-за пазухи вывалил, размышлял, что делать с этими деньгами да заодно и с Костиком — карать или миловать? — и думать не думал, что уже другая, совсем другая напасть свалилась на него. В хату, подоив коров, с полной доенкой Хора вошла.
— Хорик вернулся, — выпалила с порога.
— Хорик? — медленно отвел глаза от денег Николай, еще толком не соображая, при чем тут Хорик.
— Ага, — кивнула Хора. — Сама видела, из хлева в хату бежал…
Только после этого наконец дошло до Николая: Хорик же вместе со всеми мужчинами в войско уходил. И у кого же, как не у Хорика, спросить, разузнать хоть что-нибудь про Пилила?
Потер кулаком затылок Николай, грозно сказал Костику:
— Сховай… Гроши эти сховай… И вообще…
И умолк — не знал, что еще сказать своему меньшому: очень уж сильно сердце заколотилось, болью зашлось, будто тесно ему в груди стало.
«Отчего бы это? Отчего?»
Поднялся с лавки, постоял. Потом, подумав, молча подался во двор.
«Может… Может, сходить к Матею, расспросить, как там и что?..»
Прошел до калитки. Вернулся к хате, помедлил, снова направился к калитке. Выглянул на улицу и, увидев, что она пустынна, медленно двинулся к Хориковой хате. Шел — и ноги почему-то не слушались.
«В чем дело? — недоумевал Николай. — Неуж только в том, что не любил я этих Хориков и не люблю? А может…»
Одну дверь, вторую открыл, в сени, а потом и в хату вошел. Прежде чем поздороваться, на красный угол глазами кинул. Верно, Хорик был дома — сидел за столом, завтракал. Черный как грач, небритый, заросший щетиной. Там же, за столом, сидели и Хориха, и их младшая дочь Люда. У стола, с краю, сидела и Кулешова Анюта — Гришки-бригадира жена. «Тоже, видно, прибежала что-нибудь про мужика своего узнать», — подумал Николай и, вытерев о тряпку у порога ноги, направился к столу, к Матею.
— Хо, рад соседа снова дома видеть!
Матей встал, как-то осторожно, словно робея — это Николай сразу заметил, — протянул гостю руку.
— К столу, к столу просим, — прошамкала беззубым ртом Хориха. У нее с молодых лет болели зубы, так она все табак жевала, не вынимала изо рта. Оттого, верно, зубы и покрошились, повыпадали.
— Спасибо, спасибо, соседка. Это уж как-нибудь другим разом. А сейчас… Сейчас дай-ка мне на Матея поглядеть, послушать, где он был, что видел… Да, может, заодно и про Пилипа моего словечко скажет. Как-никак, а ведь вместе из села выходили, вместе в войско шли…
Говорил, сыпал словами — откуда только они и брались — Николай и уже чуял, догадывался — ничего хорошего о Пилипе он от Матея не услышит. Нет, не услышит. По глазам Матеевым догадывался. Как-то больно уж быстро спрятал их Матей, в стол уставился.
— Ты присядь, присядь, сосед, — сказала Хориха глухим, каким-то неестественным голосом. — Тутака вот и Анюта пришла, тоже про мужика хочет услышать…
Николай, не сводя глаз с Матея («А не похудел ничуть на хронте, только щетиной зарос!»), присел на лавку.
— Да он, поди, и про Пилипа столько же знает, сколько про Гришку мово, — проговорила Анюта, оборачиваясь к Николаю.
— А что про Гришку? — посмотрел на Анюту Николай.
— Говорит, как привели их в Ельники, так они и расстались… Мой в одну команду, Матей — в другую…
Матей тем временем овладел собой, взял себя в руки. Положил ложку, из-за стола вылез.
— Ты бы, Матей, ел, — сказал Николай. — А я… я обожду. Вот с Анютой поговорю… — оттягивал, не хотел верить в то, что уже предчувствовал, о чем должен был вот-вот узнать, Николай.
— Да я… Я, можно сказать, и подъел уже.
Жена Хорика, Мальвина, и Люда тоже поднялись из-за стола. Не глядя друг на дружку, не поднимая глаз, молча стали собирать ложки, миски…
«И они что-то знают, — все больше и больше поддавался недоброму предчувствию Николай. — И есть раньше времени кончили, и отмалчиваются…»
А Матей, низко опустив свою черную, как дегтярный квач, голову, вдруг тяжко-тяжко вздохнул. И это совсем доконало Николая.
— Говори уж, что знаешь, не казни, — напряженно выдавил он.
— Скажу, все как есть скажу, ничего не утаю, — смотрел не на Николая, а куда-то в пол Матей. — Нет, дядька, Пилипа… Бонба его… Бонбой убило…
Поплыла под Николаем лавка. В глазах темно, как ночью, сделалось. Однако собрался с силами, выдохнул:
— Как, как это было?..
Матей еще раз широко, словно рыбина, которую на песчаный берег из реки выкинули, раскрыл рот — не то вздохнул, не то зевнул.
— А так было. Мы с Пилипом в одну команду попали. И шли вместе аж до переправы, до Днепра. Он крепко ноги натер, сапоги на плечах нес… Ну, а там… — Матею что-то мешало говорить, сжимало горло. — У реки мы с Пилипом сидели. Прикидывали, как на тот, на другой берег переправиться. А самолеты налетели, бонбы стали кидать… Так я вскочил и побег… А Пилип… Бонба в него, в бедолагу, точь-в-точь и угодила… Ямка… Одна ямка там, где Пилип сидел… Ничего, можно сказать, от человека не осталось…
* * *
В тот же вечер устроил Николай поминальное застолье. Всю родню свою созвал. Долго стоял перед образами, молился. Потом налил чарку горелки, поставил в красном углу — Пилипу. И закусить положил — ломтик хлеба, соленый огурец и ломтик сала. И себе чарку налил. Сказал, обращаясь ко всей родне, сидевший за столом:
