— Почему недобрый?

И сердце у Ивана екнуло.

— Война!

— Что? Какая война? — крикнул в трубку Иван.

— Ты что, не слышал? Немцы на нас напали. Сегодня бомбили Киев, Минск, Брест…

Кто-то перебил, прервал разговор, в трубке послышался треск, а потом и гудок — связь пропала.

Иван больше не просил соединить его с райкомом. Стоял, как оглушенный, у телефонного аппарата, сжимал в руке трубку, а в виски било, так и разрывая их, одно, всего одно короткое и страшное, как крик отчаянья, как сама смерть, слово: «Война-а!»

Война…

В жизни Великого Леса вроде бы ничего не изменилось — все делалось, шло по заведенному невесть когда и кем порядку, все было, как и неделю, и месяц, и год тому назад. Едва отступала ночь, светало — деревню будила берестяная труба: это хромой пастух Хомка, перекинув через плечо пугу-смолянку, шествовал на колхозную ферму принимать стадо. Доили и прогоняли в поле коров, топили печи — мирные дымы клубились над трубами; дым поднимался в небо, постепенно таял, бесследно исчезал в воздухе. Люди, жившие извечными крестьянскими заботами, завтракали — каждая семья за своим привычным, милым сердцу столом — и скорее из хаты: кто в лес, кто в поле. Пололи, мотыжили грядки, окучивали картошку. В последний раз осматривали, чинили вилы и грабли, отбивали косы — начинался сенокос. Работал на полную загрузку и завод в Гудове: пилили доски, гнули ободья, делали телеги; три раза в день — утром, в обед, и вечером — округу по-прежнему оглушал густой, басовитый гудок, оповещая, что время не стоит — летит, торопится.

В жизни Великого Леса вроде бы ничего не изменилось…

И вместе с тем изменилось, да еще как!..

Потому что война, хоть и далекая, дышала уже зубастой, оскаленной пастью, нависала пугающей невидимой тучей, клювастым хищным вороном надо всем, что бы где ни делалось, о чем бы ни размышлялось, ни говорилось…

Вот едет на велосипеде из Гудова почтарка Дуся, И каждый настораживается, каждому не по себе — что везет она в кожаной сумке? Повестку в армию? А может… Тьфу, тьфу, избави боже, только бы не самое худшее.

Собрался, толпится у колхозной конторы народ. Что-то читают, обсуждают, горячась и перебивая друг друга. И вся деревня бегом к конторе: «А вдруг что-нибудь новое про войну, такое, чего я не знаю?»

По вечерам долго никто не ложится спать. Сидят на лавочках, на завалинках, ходят, слоняются неприкаянно по улице, поглядывают на запад, на небо: чуть смеркнется, чуть ляжет темнота — оно занимается кровавыми отблесками. Слышно — стонет, ходуном ходит под ногами земля. И у каждого на уме и на языке: «Что там, за лесом?..»

Война!

Много, ой как много их, войн, прогремело, пронеслось огненным смерчем мимо Великого Леса и по Великому Лесу. И вот — еще одна…

«Что принесет она?..»

Каждый об этом думал. Думал днем и ночью, утром и вечером, думал, что бы ни делал, где бы ни был. И каждый понимал — те, прежние войны ничего хорошего никому не принесли, значит, нечего ждать добра и от этой, новой: ни тебе самому, ни семье твоей, ни деревне.

И это как-то незаметно, но сразу меняло людей, делало их более строгими, более зрелыми во всем — в помыслах, в работе, в любви.

«Выметываясь из русла, разбивается жизнь на множество рукавов. Трудно предопределить, по какому устремит она свой вероломный и лукавый ход».

Слова эти, когда-то прочитанные — где, в какой книге, Иван Дорошка не мог даже сказать, — всплыли вдруг в памяти и не шли уже из головы с той самой минуты, как услыхал от Боговика, что гитлеровская Германия напала на Советский Союз, началась война. Снова и снова повторял Иван про себя эти, как ему теперь представлялось, полные таинственного смысла слова и думал: «А ведь верно — поди угадай, как, куда, по какому из рукавов устремит теперь жизнь «свой вероломный и лукавый ход». Разумеется, Иван ничуть не сомневался: враг получит должный отпор, Красная Армия остановит нашествие фашистов, остановит на самой границе, не дав ступить на нашу землю ни шагу. Ни пяди родной земли не отдадим мы никому. Так поется в песне — так и будет. Не может быть иначе!

И все же… Какая-то неясная, подспудная, как боль, тревога, запрятанное глубоко внутри беспокойство не оставляли Ивана, все время жили в нем — так звенит и звенит туго натянутая струна, даже если никто ее не касается. То, чем жил, что волновало и заботило дни, месяцы, годы, как-то незаметно отдалялось, становилось мелким, пустым, не стоящим внимания рядом с тем большим и страшным, что обрушилось и на Страну Советов, и на него, Ивана, и на весь народ. «Как, куда, по какому из рукавов направит жизнь «свой вероломный и лукавый ход»?» Неизвестность, неопределенность того, что произошло, что могло случиться и завтра, и послезавтра, и в необозримом будущем, тревожили, пугали Ивана. Любое дело начинать легче, нежели кончать. И войну… ведь тоже надо будет кончать. Гитлер, прежде чем напасть на Советский Союз, завоевал почти всю Европу. Армия у него опытная, обстрелянная, хорошо вооружена. К тому же это фашисты. Мораль их — звериная. Они только самих себя считают людьми, а что до остальных… Топчи, уничтожай. Справиться с ними даже такой стране, такой армии, как наша, будет… Гм… Нелегко будет. На это и время нужно, и люди, и многое-многое еще…

Хотелось Ивану поговорить с кем-либо, обсудить события, обменяться мыслями, сопоставить то, что известно ему, с тем, что, возможно, знает кто-то другой. «Разогнать бы хоть отчасти тревогу, обрести надежду, уверенность, твердую почву под ногами снова почуять…»

Но таких людей, с которыми можно было бы обо всем говорить начистоту, в Великом Лесе у Ивана не было.

Рукой подать был Гудов, и его тянуло туда — там прошла молодость, там жили друзья. И Боговик там жил. А Боговик умел окружить себя интересными, умными людьми. Чуть выходной — маевка или просто встреча-беседа в лесу, а то и у кого-нибудь в доме. Правда, с переездом Боговика в Ельники компания их стала понемножку сама собою распадаться, не было другого такого человека, который заменил бы Боговика, сплотил вокруг себя людей. «Наверно, не надо было на кого-то надеяться, а взять на самого себя это дело. Живи я в Гудове, может, и взял бы. А так… Увяз в своем — жена, дети, сельсовет… А нельзя, нельзя было так! Здесь, в Великом Лесе, тоже есть интересные и умные люди… Василь Кулага, к примеру. Тот же сосед по квартире, директор школы Андрей Макарович Сущеня. С ними бы поближе сойтись — они и читают много, и думают… Да и в других деревнях можно было кое-кого найти…»

Стал Иван настраивать радиоприемник, хотел послушать, что передают и Минск, и Москва. Но, услыхав лишь слабый шум и треск, вспомнил: сели батареи. А новых не достал. В магазине в Великом Лесе их никогда не бывало, как не бывало и в Ельниках. Ехать в Мозырь или в Гомель?.. Специально ради того, чтобы купить батареи, не поедешь, а оказии последнее время не случалось…

«А что, если… в Ельники, к Боговику, подскочить? — пришло в голову. — Говорил же давеча Боговик: не жди, чтобы позвали, — сам приезжай…»

Нашел конюха Кузьму, попросил, чтобы тот хорошенько накормил и напоил коня. И в понедельник, еще затемно, запряг коня, бросил в кошевку свеженакошенной травы, застлал ее постилкой, сел в передок и покатил в Ельники.

Из Великого Леса выехал рано. Пока взошло, заискрилось в небе солнце, миновал Рудню и Поташню — небольшие, хат по пятнадцать-двадцать, деревушки, что жались к берегам нешироких, но полноводных речек: Рудня — Сторчанки, Поташня — Болотянки. Дорога все время шла лесом, лишь изредка выбегала на поле, виляла по песку. И снова ныряла в непролазную чащу — колеса весело тарахтели под сенью могучих вековых дубов, ясеней, кленов. Править не надо было — дорогу конь знал, возил. Ивана туда и назад часто, по разу, а то и по два в неделю: Рудня и Поташня входили в Великолесский сельсовет, да и в Ельники это был кратчайший путь. Поэтому Иван прилег на постилку и смотрел, как набегают, сменяют друг друга толстокорые, с бородами седого мха комли деревьев, одни отдаляются, остаются позади, теряются в разливе кустов, другие снова и снова спешат навстречу; смотрел и думал, что очень уж ему мило и хорошо ехать тут, по знакомому с малых лет лесу, что любит он и эту тесную, глухую дорогу, и мрачные, неумолчно шумящие деревья, и кусты, буйно разросшиеся тут и там, и небо — это большое, бескрайнее небо, что всегда-всегда висит, голубеет над головою, — любит все-все, что растет, живет в этом краю, на не очень-то щедрой, но до боли близкой, родной земле. «Что это я сегодня так расчувствовался? — ловил себя на мысли Иван. — Десятки, сотни раз проезжал и не думал об этом. И вдруг… Гм, так все внутри и млеет, ноет, даже слезы навертываются на глаза, хоть возьми да заплачь… Отчего бы это, отчего?..»