Ноги, казалось, сами взяли в сторону, понесли в Качай-болото, к тем моховикам, куда хаживал на рябчиков. По жердяной стлани перешел длинный гнилой брод, выбрался на поляну, лысевшую в окружении дубов и ясеней среди леса. И замер, пораженный, глазам своим не поверил — вся поляна была уставлена цыганскими кибитками. Тут и там горели костры, и на них в черных, закопченных ведрах, в казанах варили себе пищу цыгане, цыганки. Бегали, носились по поляне чумазые, оборванные цыганята.

«Ишь ты их, где отаборились! Неужели места получше не нашли? Подойти, что ли, потолковать?»

Неторопливо, вразвалку — некуда было спешить — двинулся на поляну, чувствуя, как насторожился, забеспокоился табор, — увидели неизвестного им человека с винтовкой.

— Откуда ты, батю, и кто ты? — насел с расспросами пожилой цыган с черной, как дегтярная мазилка, бородой, едва Василь подошел к ближнему костру.

— Я-то? — усмехнулся Василь. — Из Великого Леса, председатель колхоза.

— Это близко отсюда? — с испугом в глазах спросила цыганка, довольно приятная с лица, с тонкой, перетянутой по-осиному талией.

«Жена этого бородатого», — определил Василь, а вслух сказал:

— Да километров пять.

— Боже, а мы и не знали, что так близко деревня! — воскликнула цыганка. — А немцы у вас есть?

— Нет, пока нету.

— Как, немцев у вас еще нет?

— Нет.

К костру подходили, стягивались цыгане и цыганки, их чернявые, давно не знавшие мыла дети. Окружили со всех сторон Василя Кулагу, засыпали вопросами. Цыган и цыганок интересовало все: и где сейчас фронт, и скоро ли в эти края вернется Красная Армия, и почему он, Василь Кулага, бродит по лесу один с винтовкой, кого ищет? Василь, как мог, отвечал и, в свою очередь, задавал вопросы:

— А вы чего немцев испугались, в лесу скрываетесь?

— Ой, батю, так они ж убивают наших, — ответил тот самый бородатый цыган. — Без всяких допросов, Где поймают, там и к стенке.

— Как это? За что? — недоумевал Василь.

— У них не спросишь. Стреляют, да и все. Одна надежда — Красная Армия разобьет фашистов и нам избавление принесет, Да ты, батю, садись, не стой, — приглашали цыгане Василя Кулагу. — Или, может, торопишься куда?

— Нет, никуда не тороплюсь…

Василь, потоптавшись на месте, сел на чурбачок, лежавший тут же, подле огня, и просидел с цыганами долго — рассказывал новости, слушал сам. Цыгане рассказали ему, как бежали от немцев чуть ли не из-под самого Бреста, как добрались до здешних мест, до Полесья, а дальше стоп — куда ни пробовали сунуться, везде натыкались на захватчиков.

— Мы, батю, разных людей повидали. Но таких… — крутили цыгане головами. — С любым человеком о чем нужно договоришься, только не с немцем… Да что нам нужно-то? Коней подпасти, самим голод утолить… Вот и все наши желания. И за это нас расстреливать, убивать?

Попытался было Василь Кулага разъяснить цыганам, что не надо, мол, немцев отождествлять с фашистами, рассказать, кто такие фашисты, какие цели они ставят, призывал цыган не ждать, пока Красная Армия разобьет фашистов, очистит от них всю советскую землю, а самим брать в руки оружие, воевать, бить врага. Но до цыган словно не доходили его слова.

— Батю, мы никогда ни с кем не воевали. Нам что нужно? Только бы нас не трогали, только бы дали жить… А воевать… Нас одна горстка, а их, немцев, мульёны… Нам бы затаиться, переждать…

— Да нельзя в такой войне в сторонке оставаться, — пробовал доказывать, убеждать Василь Кулага. — Тут или за одних, или за других… Иного пути нет.

— Нет, батю, нет, — отнекивались цыгане. — Какие из нас солдаты… Мы и стрелять не умеем.

Цыгане накормили Василя горячим, прямо с огня, крупяным супом, попросили, чтоб он их не выдавал…

— Ни немцам, ни тем, что в сторожке…

— А кто там, в сторожке? — оживился, обрадовался, как невесть чему, Василь.

— Мы не знаем. Только видели — с винтовками ходят. Как и ты.

— Это в какой сторожке? — добивался, хотел уточнить Василь.

— В той, — махали цыгане руками, показывали куда-то далеко, в сторону Дубровицы.

Распрощался Василь Кулага с цыганами, снова побрел по лесу, зашуршал, зашелестел палой листвой.

«Кто ж это с винтовками вблизи лесничовки ходит? Неужели Иван Дорошка? Но почему тогда он мне ничего не сказал? Боится меня, не доверяет? А может, Петрусь Хоменок и Максим Варивончик? Любопытно, любопытно…»

Взвод Алексея Заспицкого отступал вместе со своей частью дальше и дальше на восток. Отступал с боями, чередовавшимися с длинными, изнурительными переходами.

К новому красноармейцу, земляку командира, Пилипу Дорошке скоро все привыкли. Привыкал к новым своим друзьям и обязанностям и Пилип Дорошка. Немного нескладный, не очень разговорчивый, он в трудную минуту бросался на выручку каждому, кому нужна была помощь, или врастал, как камень, в землю, и никто, никакая сила не могла сдвинуть его с места — шли ли на него танки, или рвались вокруг снаряды, бомбы.

Ни во время боев, ни во время переходов с позиции на позицию Алексей Заспицкий не выпускал из виду своего старшего по возрасту, но менее опытного в воинском деле земляка. Он и подсказывал, и помогал, учил Пилипа стрелять, ползать по-пластунски, скрытно наступать и отступать.

— Я из вас хорошего бойца сделаю, — говорил он Пилипу Дорошке, называя его, как и всех бойцов, на «вы». — В лепешку разобьюсь, а сделаю. И вам самому наука моя пригодится, и нашему общему делу. Я считал и считаю — не имеет права умереть тот, кто хотя бы десяток гитлеровцев на тот свет не спровадил…

Пилип Дорошка охотно принимал опеку Алексея Заспицкого. Он тоже тянулся к своему земляку, потому что, может быть, как никогда, испытывал потребность в добром человеческом слове, в участии. Самые разные мысли не давали покоя и ему, едва он оставался наедине с самим собой. «А может, и мне не стоило искать, догонять своих, а вернуться домой, в Великий Лес, как Адам Зайчик? — все чаще закрадывалось в голову. — Он там знать ничего не знает, а тут… Отступаем, идем и идем. А куда? Что там, впереди?..» В обществе же Алексея Заспицкого эти мысли уходили на второй план. Хотелось получше усвоить то, о чем говорил командир-земляк, чему он учил, чтоб и сам командир был доволен, и все бойцы взвода.

— Молодчина, молодчина, — время от времени хвалил, подбадривал командир своего подчиненного. — Еще немного — и вы все наверстаете. Я еще услышу, как про вас будут говорить: он словно родился в солдатской форме, словно всю жизнь служил в армии…

Командир взвода смеялся, смеялись и бойцы, которым по душе пришелся Пилип Дорошка.

Но такие минуты, когда можно было посмеяться, выпадали редко. Куда чаще выдавались минуты горестные. В одном из боев погибло сразу семеро бойцов взвода. И хотя командир утешал всех тем, что немцев было убито в несколько раз больше, это не очень-то действовало. Тем более что и похоронить товарищей как надлежало не смогли: немцы стремительно наступали и не было сил их сдержать.

А там и пошло. После каждого боя недосчитывались двоих, а то и больше друзей. Редели и редели шеренги. Был ранен в левую руку, правда легко, и сам командир Алексей Заспицкий.

— Главное, чтоб правая рука была в целости, — не терял он чувства юмора. — Ею я еще уложу несколько фашистов. Не я буду, если не уложу…

А Пилип Дорошка снова задумывался над своею судьбой.

«Иван просил: не подведи, Пилип. Мы победим, и позор тебе будет, если подведешь. Но кто будет знать, как я вел себя в трудную минуту? Один за другим свидетели гибнут. И отступаем, отступаем… Так прет Гитлер, что не удержать. Этак, глядишь, и до Москвы дойдет. Воротился бы — может, и в живых бы остался… А тут навряд ли выживешь…»

Как будто и не было в жизни такого, из-за чего стоило бы цепляться за нее, — только труд, заботы да вечная грызня, а все равно не умирать — жить, жить хотелось.

«Со временем, глядишь, и с Клавдией наладилось бы. А нет — бросил бы ее, на другой женился. И детки, если хочешь, были бы еще, и все бы на лад пошло. А то ведь… Вроде и не жил еще, только собирался жить. Все вкривь да вкось. Думалось, лучшее там, впереди… А видишь, как обернулось — лучшего может и не быть. Искалечит или вовсе убьет…»