«А если люди не подтвердят?»

«Нет, этого не может быть!.. Быть этого не может! Да я же и не врал. Чистую, как есть, правду говорил».

Несколько дней кряду дул холодный, пронизывающий ветер. Он очистил небо, разогнал остатки хмурых осенних туч, подсушил дороги. Было морозно, и лужи затягивались за ночь гладким, хрустящим ледком. Выглядывало солнце, но оно уже ничуть не грело. Старые люди говорили: зима близко. И они не ошибались. Проснувшись однажды утром, великолесцы увидели: все вокруг сковал ядреный, без снега, мороз.

Гнилая осень кончилась. Шла, накатывалась лютая, вьюжная зима.

Тогда-то, не мешкая, и приехали в Великий Лес немцы. Приехали, когда их никто не ждал, не предполагал даже, что они приедут. Пронеслись вихрем взад-вперед по улице на машинах и мотоциклах, окружили со всех сторон деревню. И давай бегать по дворам, выгонять из хат людей, командовать, чтоб стар и мал шли к клубу — туда, где был сельсовет и где всегда собирались люди, когда предстояло услышать что-нибудь особенно важное.

Женщины только растопили печи. Но ждать, пока они управятся, никто не стал. «Вег! Вег!» — слышалось тут и там. И женщины, залив огонь водою и набросив на плечи какую-нибудь одежку — первое, что попадалось на глаза, — хватали детей и бежали, спешили к клубу. Затаив в душе тревогу, шли вслед за суматошливыми женщинами и мужчины — те, кто был не в армии, подростки. На немцев, стоявших с автоматами, в коротких, по колено, шинелях и в касках, надвинутых на глаза, смотрели с любопытством и страхом.

И часа не прошло, как на майдане возле клуба собралась вся деревня. Настороженная, испуганная и потому необычно молчаливая. Каждого точило, мучило одно: «Зачем согнали людей, что задумали пришельцы?»

Из раскрытой настежь двери сельсовета вышел толстый немец, не в каске, как остальные, а в фуражке с козырьком и изогнутым верхом, должно быть, офицер; за ним — еще несколько человек, и среди них двое штатских: один — приземистый, круглый, как колобок, в галифе, в хромовых блестящих сапогах, с белой повязкой на рукаве, второй — ушастый, с длинным хищным носом. Вся свита поднялась по лесенке, приставленной к грузовой машине, в кузов, словно на помост, обвела глазами толпу, окруженную со всех сторон немецкими солдатами. И в наступившей вдруг тишине все услышали звонкий, лающий голос:

— Ахтунг! Ахтунг!

Говорил тот, что был в фуражке с изогнутым верхом. Говорил неторопливо, раздельно произнося каждое слово, время от времени бросая на людей злобные, Ярые взгляды. Но того, что он говорил, никто не мог понять, и это еще больше настораживало, вселяло страх. Немец неожиданно умолк, и тогда вперед подался штатский — тот, ушастый, с хищным носом.

— Внимание! Внимание! — переводил он сказанное немцем. — Перед вами выступал комендант. Он сказал, что доблестная немецкая армия фюрера Адольфа Гитлера освободила вас от большевиков, принесла вам свободу. И вы, все до единого, обязаны помогать немцам устанавливать новый порядок. Кто не будет выполнять приказов коменданта и новых немецких властей, того ждет жестокая кара. В трехдневный срок сдать оружие, какое у кого имеется на руках, радиоприемники. Кто ослушается этого приказа — расстрел. По лесам сейчас шляется много красноармейцев и разных подозрительных лиц — большевиков, бывших советских служащих. Кто их пустит к себе ночевать, даст им есть или будет знать, где они находятся, и не заявит, того постигнет та же кара — расстрел или повешенье. Вредительство, саботаж будут караться также по законам военного времени. Еще в сентябре месяце были сожжены мосты, из-за чего ваша деревня и некоторые другие пребывали в безвластии до сегодняшнего дня… Мы разбираемся, кто сжег мосты, и виновные будут расстреляны…

Крючконосый замолчал, снова заговорил комендант:

— Ми не хочет стреляйт, кто нам служит. Ми буду стреляйт, кто не служит.

Повернувшись к крючконосому, опять заговорил по-немецки. Тот услужливо взялся переводить:

— Комендант говорит, что вам нужно выбрать сегодня старосту. Кого бы вы хотели иметь старостой? Называйте.

Толпа безмолвствовала, все глаза были опущены в землю: только бы не я, не меня…

— А может, кто-нибудь сам хочет быть старостой?

Это сказал тот, что был тоже в штатском, коротконогий и круглый, как колобок, с белой повязкой на рукаве. Крючконосый перевел немцу его слова.

— Я, я… — дважды кивнул комендант. — Кто сам желайт?

И требовательно обвел глазами толпу. Люди молчали, как воды в рот набравши.

— Что, нет желайт? — спросил немец. И вдруг поднял палец, прицелился им в кого-то: — Ты не желайт быть староста?

И в тишине люди услышали вдруг грудной, знакомый всем голос Порфира Рыкуля:

— Где уж мне старостой, стар я, хвори донимают… Пускай кто-нибудь помоложе.

— Кто помоложе? — не то ухмыльнулся, не то выказал подозрение немец.

— Апанас Харченя.

Люди не расслышали, кто назвал это имя. Даже не назвал, не произнес — выдохнул. Выдохнул как спасение для всех. И толпа вдруг зашушукалась, загомонила:

— Ага, он в сельсовете работал, все знает…

— Ему и карты в руки…

— Кто ест Харченья? Сюда! — уже приказывал немец, комендант.

Как затравленный зверь, ни жив ни мертв, бледный, словно полотно, весь дрожа, вышел, протиснулся сквозь толпу вперед Апанас Харченя, встал перед комендантом.

— Ты Апанас Харченья? — тыкал в него пальцем комендант.

— Я, — ответил, проглатывая комок в горле, Апанас.

— Корошо! Староста ест. Абер… Но… Нам нужен еще начальник полицай, — неторопливо говорил комендант. — Кто желайт быть сам начальник полицай?

— Я!

В первую минуту никто не понял, кто сказал, выкрикнул это слово. Стали озираться, переспрашивать друг у друга: кто, кто хочет быть начальником полиции?

— Сюда! — указал пальцем на место рядом с Апанасом Харченей комендант.

Расталкивая людей руками и плечами, к машине вышел тот, кого деревня уже более или менее знала, — примак Клавдии, то ли жены, то ли вдовы Пилипа Дорошки, Змитро. Рыжий, как звали его за глаза.

— Ты желайт быть начальник полицай? — спросил комендант.

— Да, я желаю!

— Кто ты ест?

— Я из раскулаченных, в тюрьме при большевиках сидел. Звать меня Змитро, фамилия — Шламак.

— Корошо, очен корошо! — смотрел то на Змитра, то на штатского с белой повязкой на рукаве комендант.

И, уже не спрашивая, согласны ли люди, чтобы начальником полиции был этот самозванец, который, считай, сам напросился, комендант что-то заорал, загорлопанил снова, срываясь на лай, по-немецки. Когда он кончил, крючконосый стал переводить:

— Староста и начальник полиции — это теперь новая власть в вашей деревне. Никого больше не слушаться — только немцев и их. Выполнять все, что прикажут. Виновные в невыполнении приказов будут доставляться в комендатуру и жестоко наказываться.

Хайль Гитлер! Старосте, начальнику полиции остаться, остальным можно разойтись по домам!..

Толпа задвигалась, загудела, — люди, радуясь, что их отпускают, торопливо, втягивая головы в плечи, расходились, разбегались с майдана. Иной на ходу спрашивал у соседа:

— Что это такое? — и опасливо озирался назад, где остались Апанас Харченя, Рыжий и немцы.

— А то не знаешь?

— Не знаю.

— Это, брат, фашизм… Оккупация…

Фашизм… Оккупация…

Многое, очень многое забудется, сотрется в человеческой памяти, будто его и не было, ибо нигде не записывается, да и запомнить всего, если б и хотел, невозможно. Но то, что творилось на нашей земле в те черные дни и ночи, то, как, несмотря на мертвую хватку врага, на произвол и насилие, жили и сражались с коричневой чумой наши люди, — это не забудется. Никогда, никогда не забудется.

Нет ничего столь губительного для человека, как страх, трусость. Знал об этом Ананас Харченя или нет — трудно сказать. Да и не в этом дело, важно другое — результат. А результат, итог как раз и был самый что ни на есть печальный: события подхватили Апанаса Харченю, завертели, закружили в своем водовороте, понесли как щепку. И что странно: хлопец долго ничего не понимал, не чувствовал — был словно в оцепенении, в каком-то полусне, даже не задумывался, куда гонит его течение. А когда понял, осознал — было поздно, ушло время… А мог же, мог спохватиться, взять себя в руки, найти выход из положения, в котором неожиданно очутился. И там, на днепровской переправе, и уже здесь, дома, в Великом Лесе. Даже когда назвали его имя и предложили быть старостой, еще не все было потеряно. И Порфира Рыкуля назвали, однако тот ведь нашел выход, не согласился служить немцам. И он, Апанас Харченя, тоже мог отказаться, молод, дескать, неопытен, еще что-нибудь придумать, чтобы избежать своей участи. Смотришь, и обошлось бы, оставили бы в покое, А так…