— У себя, у себя, — ответили ему на ходу.
Иван сунулся было в дверь, но — чего никогда прежде не было — дорогу ему преградил милиционер.
— Документы! — потребовал строго.
Иван достал из кармана пиджака партбилет, протянул милиционеру. Тот долго, сосредоточенно листал его, посмотрел, уплачены ли за последние месяцы взносы.
— Проходите, — разрешил, отступая в сторону.
Иван поднялся на второй этаж, удивляясь, что двери всех кабинетов нараспашку, на полу здесь и там валяются разноцветные листки. Вошел в дверь приемной первого секретаря. Секретарша, увидав Ивана, обрадовалась:
— А Роман Платонович со вчерашнего дня ищет способ, как бы с вами связаться. Хотел уже человека посылать, чтобы вас вызвать. Подождите, у Романа Платоновича люди. Я доложу… — Она вскочила из-за стола, бойко протопала к двери секретаря. Через минуту выбежала из кабинета, сказала: — Роман Платонович сейчас вас примет… Подождите…
И верно, не прошло и пяти минут, как из кабинета секретаря, прихрамывая на левую ногу, вышел незнакомый бородатый мужчина. За ним выглянул и сам Роман Платонович Боговик:
— Входи, входи, Иван Николаевич…
Иван Дорошка встал с табуретки, направился к Боговику. Встретив протянутую руку секретаря, крепко и молча ее пожал. Роман Платонович пропустил Дорошку вперед, плотно прикрыл за собою дверь, сказав секретарше, чтоб никого к нему не пускала.
Своим уверенным, размашистым шагом подошел к столу, опустился на стул.
— Садись и ты, Иван Николаевич, поближе ко мне, — показал он на стул, стоявший сбоку стола. — Есть к тебе дело. И не одно…
Роман Платонович испытующе поглядел на Ивана, и тот увидел у него в глазах глубокую усталость. Да и щеки как-то обвисли, лицо все потемнело, отекло.
— Ты хоть спишь? — спросил Иван у Боговика.
— По два-три часа в сутки. И то — не выходя из кабинета.
Роман Платонович вздохнул, помотал головой.
— Дрянь наши дела, — сказал он, выждав немного. — Не остановили немцев, немцы наступают.
— А по радио, что по радио передают?
— По радио? «Наши войска с боями отошли на новые оборонительные рубежи…» — вот смысл всех сводок. В руках у врага Смоленск…
— Да ты что? — сверкнул глазами на Боговика Иван Дорошка.
— Да, Иван, да… И я не хотел бы верить, но… — Роман Платонович снова вздохнул. — На днях немцы заняли Гомель. Так что… в ближайшее время они будут в Мозыре, а потом и в Ельниках. Я получил приказание готовить район к эвакуации. Железная дорога уже для нас не спасение. Что можем — на переправу через Днепр. Но и там немцы бомбят. Так что… — Боговик опять поднял на Ивана Дорошку усталые глаза. — Но попытаться надо. Вы хоть подобрали людей гнать скот?
— Подобрали, — кивнул Иван.
— Вот завтра и гоните.
— Все гнать?
— Коров и лошадей.
— А овцы, свиньи?
— Пусть пока остаются. Когда в самом деле немцы будут близко — раздайте, что можно, надежным людям. И хлеб, который успели сжать, тоже молотите и раздавайте. Остальное — сжечь.
— Как сжечь? — привстал, не поверил своим ушам Иван.
— Да, сжечь. Ты что, не читал речи товарища Сталина?
— Нет, не читал.
— Я дам тебе, прочтешь. И директивы ЦК КП(б)Б тоже покажу… Но чтобы ты в курсе был, коротко. Ничего не оставлять врагу. Понял? Все уничтожать, жечь… Немцам пусть достанется голая земля.
— Но ведь… Здесь же остаются наши люди! — поглядел в глаза секретарю райкома Иван.
— Директива такая — ничего не оставлять. Это я уже отступление делаю от директивы, когда говорю: кое-что раздайте надежным людям. В любое время оно может нам понадобиться. Остальное — сжечь. Ни зернышка не должно достаться врагу. Ясно?
— Ясно.
— Слушай дальше. Райком, все советские органы переходят на подпольную работу. Будем сражаться с врагом в тылу. И людей организовывать на борьбу, создавать партизанские отряды. Чтобы враг знал: он не на покоренной земле, а на советской. Где только можно — чинить ему препятствия, уничтожать то, что он попытается создавать. Райком подбирает по всем сельсоветам и деревням надежных людей. Ты тоже в их числе…
— Спасибо, — кивнул Иван.
— Иного я от тебя и не ожидал услышать. Будем бороться!
— Будем! — Иван встал, полагая, что разговор окончен.
Но Роман Платонович остался на месте.
— Садись, Иван, еще не все я тебе сказал. — И, наклонившись, чуть ли не прямо в ухо Ивану зашептал: — Райком по всему району создает базы. Есть просьба или приказ — как хочешь, так и понимай — и тебе. Найди скрытное место, желательно в лесу. Завези туда ржи, ячменя, пшеницы. Словом, чего можно. Спрячь. Раздай часть зерна и людям, у которых мы могли бы его в любое время взять. Это раз. Второе… Подбери боевую группу, с которой ты мог бы в случае прихода немцев сразу же выйти в лес. Кто там у тебя из самых надежных? Ни одного человека, в котором хоть самую малость сомневаешься, не включай. Может погубить всю группу. И не только группу…
— Я подумаю, Роман Платонович.
— Подумай.
— А как же с оружием?
— Оружия у нас немного есть, мы его… прячем. Поделимся после, если не раздобудешь сам.
— Как же я раздобуду, Роман Платонович?
— Раздобудешь, нужда заставит. Где подберешь то, что после боя останется, где у немцев стащишь или отобьешь.
— Ясно, Роман Платонович.
— И еще. Завод в Гудове… Тоже твой сельсовет… Я дал задание все ценное, что там есть, демонтировать. Остальное надо будет сжечь.
— Как — сжечь? Да, Роман Платонович… — Голос у Ивана Дорошки чуть не сорвался на крик. — Как можно?!
— Все можно, — сжав зубы, спокойно, очень спокойно ответил Роман Платонович.
— Рука не поднимется. Да там же… каждый винтик, каждая гаечка нами ощупаны, оглажены… А может быть… немцы ненадолго? Может, они через день-два отступят?
— Сами немцы не отступят. Их выгнать, изгнать нужно. И сколько немцам быть здесь — это и от нас зависит. Хочу, чтоб ты это понял.
Роман Платонович встал из-за стола, задумчиво прошелся по кабинету. Вернулся, постоял, посмотрел в окно. Сказал твердо, будто убеждал не только Ивана Дорошку, но и самого себя:
— Много придется нам делать такого, на что рука не поднимется. Да никуда не денемся — приказы Родины выполнять надо. Иначе мы не солдаты. Пойми — мы не должны оставить врагу ничего, чем он мог бы поживиться или использовать против нас…
— Но… чтобы своими руками… Завод…
Роман Платонович наклонился, вытащил ящик стола, достал кипу газет.
— На, — придвинул газеты ближе к Ивану. — Почитай. Тут и выступление Молотова, и речь товарища Сталина… А потом я директивы ЦК КП(б)Б покажу… И тебе многое станет понятно…
* * *
В Великий Лес Иван Дорошка возвращался под вечер. Возвращался совсем новым человеком. На подводе у него, под сеном, обернутые в промасленную мешковину, лежали десять винтовок, два цинковых ящика патронов; карман пиджака оттягивал новенький, заряженный и поставленный на предохранитель наган…
XVI
Из дневника Таси Нестерович:
«Папочка!
Мы с мамой все еще в дороге. Кажется, целая вечность прошла, как отправились из Великого Леса в Минск, к тебе. Что я видела и пережила — вспоминать не хочется. Это как чудовищный, страшный сон. Нас по нескольку раз за день бомбили и обстреливали немецкие самолеты. И не только на шоссе, а всюду, куда бы мы ни ткнулись, даже на обычной полевой дороге. Прямо не верится, что мы с мамой еще живы. Особенно, когда повидали, сколько женщин, детей, мужчин лежит убитых везде вдоль дорог. И никто их не хоронит — некогда. Раньше хоть по ночам можно было смело идти. Теперь же и этого нельзя — на дорогах то тут, то там немецкие парашютисты панику наводят — стреляют из автоматов и пулеметов по всем подряд. И по нас с мамой несколько раз стреляли. Хорошо, что мы никогда не идем впереди, стараемся держаться в середине людской толпы. Чуть что — падаем и отползаем в сторону, прячемся за деревья, пни, кочки или в какой-нибудь борозде… Дернуло же нас в такое страшное время пуститься в дорогу. И назад уже не вернешься, и вперед идти, когда всюду, куда ни сунься, немцы… Одним словом, мы остановились. Не знаю, надолго ли, но остановились. Наткнулись на пустой дом — нам сказали: его хозяева подались в беженцы, — и решили дальше не идти, выждать. В деревне этой — деревня называется Запесочье — говорят, что немцы уже взяли Минск, бои идут под Смоленском. Но мы с мамой не верим этому. Просто у страха глаза велики. Не может быть, чтоб немцы взяли Минск, дошли до Смоленска. Наверно, они насбрасывали повсюду парашютистов, и те нагоняют на людей панику…
Как ты там, папочка? Говорим иногда с мамой: а если и правда немцы взяли Минск? Что они с тобой сделают? Да и где ты? Что жив — мы не сомневаемся. Не можешь ты погибнуть, не повидавшись с нами. Не можешь! Ты должен это знать и оставаться живым, живым, живым.
Не знаю, сколько мы пробудем в Запесочье. Мама говорит, выждем. Да и отдохнем. А я не хочу ждать. Идти хочу в Минск…
Люди в Запесочье хорошие, душевные. Никогда раньше не думала, что у нас всюду такие хорошие люди. Все сочувствуют, помогают чем могут, последним делятся. И тут вот люди и молока нам принесли, и хлеба. И никто никакой платы не требует. Да у нас и платить-то нечем. Все, что захватили в дорогу, либо побросали, либо растеряли…
Как ни тяжко, но мы сейчас в доме, под крышей. Есть где и от дождя укрыться, и переночевать. Мама так вон на кровать упала и примолкла, наверно, спит. Устала она очень за дорогу, едва ноги таскает. А я вот передохнула чуть-чуть и снова могла бы идти. Но пока, папочка, обождем. Может, и правда, немного схлынут немцы. Видеть их не могу — ползут, как гусеницы, и ползут. На машинах, танках, мотоциклах и просто пешком… Самодовольные, самоуверенные…
Только сейчас я оценила, что значит мир, крыша над головой, что значит ничего не бояться. Какое это огромное счастье! Даже сидеть в обычной хате вот так, как мы с мамой сейчас сидим, — и то радость. Пускай даже хата и чужая… Вот вытянула я на скамье ноги, положила голову на стол — и чувствую, как подбирается ко мне, охватывает всю, обнимает дремота, сон. Прощай, потому что я уже почти сплю… Все-таки и я уста…»
