— Сонька! — громыхнул кулаком по столу — даже похлебка пролилась из миски — Евхим. — Не учи ученого!

— А я и не учу. Я советую, чтоб постерегся, — без малейшей робости ответила Сонька, привычная к мужнину гневу.

— Поздно советовать. Сейчас встречать надо. Понимаешь, встреча-а-ать! — подняв на жену глаза, уже чуть не плакал Евхим.

Не хотелось и Соньке, ох как не хотелось идти встречать немцев. Не только потому, что те были совсем незнакомые, чужие, но и потому еще, что не привыкла она соваться вперед других, мозолить людям глаза. Однако и ослушаться мужа, не сделать того, что он велит, приказывает… нет, не могла Сонька.

— А нельзя… ну, как-нибудь так, чтобы и нам в стороне быть? — спросила осторожно у Евхима.

— Нельзя.

— Почему?

— Сказано — нельзя, значит, нельзя, — грохнул кулаком по столу Евхим.

Вышли из хаты, когда солнце было уже высоко. Несли вдвоем стол, застланный чистой полотняной скатертью, на которой под рушником лежал круглый, только что вынутый из печи каравай еще теплого, душистого хлеба. Сонька была одета как на праздник: в белой вышитой кофте, в паневе с фартуком. Евхим тоже принарядился — выбрился, сапоги дегтем намазал, брюки черные, рубаху сатиновую, из магазина, надел. Шли с женою как на свадьбу. Видели, чуяли: за ними наблюдают, следят сельчане. Из окон, из подворотен, из-за заборов. Были у людей в глазах и простое любопытство, и страх, и ненависть, и отвращение.

— Ничего, — шептал Евхим Бабай Соньке. — Верх наш будет. Не давал еще промашки тот, кто к властям по-хорошему…

— Разберись, где она теперь, власть, — тихонько ворчала себе под нос Сонька.

— А что тут разбираться? Где сила, там и власть.

— Дак сила-то… И у тех, и у этих ёстека. И у большевиков, и, поди, у немцев.

— У большевиков была сила, да сплыла. Разбили немцы большевиков.

— Если немцы разбили большевиков, так почему ж тогда Иван Дорошка да Василь Кулага у нас командуют?

— Откомандовали свое Иван Дорошка да Василь Кулага. Кончилось, — гнул свое, убеждал жену Евхим Бабай. — Немцы придут — новое начальство поставят.

— Думаешь, тебя?

— Может, и меня.

— А если не тебя?

— Может, и не меня, — соглашался Евхим Бабай. — Найдут, кого поставить. Им не прикажешь.

— Выходит, из тех, кто их не встречает, — рассудила по-своему, на женский лад Сонька.

— Тоже может быть.

— Так зачем тогда нам… Сидели бы дома, как все. Куда лучше.

— Сам знаю, что лучше, а что хуже, — огрызнулся Евхим Бабай. — И заткнись, хватит зубы полоскать.

Сонька остановилась, опустила свой конец стола прямо на дорогу, в песок.

— Ты что это? — метнул исподлобья взгляд на Соньку Евхим.

— А то самое… Рука заболела…

— У-у, — просопел в нос Евхим.

Но ругаться, подгонять жену не стал. Тоже решил дать рукам роздых: стол был дубовый и вес действительно имел изрядный.

— А соль?.. Соль ты взяла? — спохватился вдруг Евхим.

— Соль? Не-е, я не брала, — покачала головой Сонька.

— Раззява! — накинулся на Соньку Евхим. — Вечно что-нибудь забудешь.

— Я забуду, так ты бы вспомнил. Ходишь только да орешь, командуешь. А чтоб самому что-нибудь сделать…

— С тобой сделаешь… Лахудра!

— А ты долбень тупой! — не осталась в долгу Сонька.

— Цыц! — прошипел Евхим. — Воротись лучше соль возьми. Да с солонкой.

Побежала, помела паневой Сонька назад, к своему подворью. Вот она уже за калиткой, скрылась на минуту в сенях, снова показалась с большой берестяной солонкой в руках. Теперь уже не бежала, а быстро-быстро шла, хватая ртом воздух. Наконец поставила на скатерть солонку — захватанную грязными руками, засиженную мухами.

— Хоть бы помыла, — покосился на жену Евхим.

— Командовать ты больно горазд, вот мне и делать ничего неохота, — огрызнулась Сонька. — Все бы проверял, стоял над душою.

Взяла со стола солонку, уже хотела было пойти назад.

— Куда ты?

— Солонку мыть.

— Не до этого! — остановил Соньку окрик мужа. — Торопиться надо. Не то приедут, а никого нигде нет, никто не встречает…

Взялись каждый со своей стороны, понесли стол дальше. Уже молчком, без разговоров, без перебранки.

Только сейчас по-настоящему ощутил Хомка всю тяжесть ноши, которую взвалил себе на плечи, согласившись гнать в тыл колхозных коров. И как свалить с себя эту ношу, что делать, чтоб и самому живу остаться, и коров не бросить на произвол судьбы, не отдать в лихие руки? Не занозой, а уже гвоздем сидело в голове: что он, Хомка, Василю Кулаге скажет, как людям в глаза посмотрит, когда спросят: что с коровами, где они?

Немного распогодилось, выглянуло даже из-за туч солнце — теплое, искристое. Но не радовало, нисколечко не радовало оно Хомку.

«Вот уж попался так попался… Не выбраться… А тут еще Клавдия… С этим верзилой, Змитром…»

Так всего и передернуло Хомку, едва вспомнил Клавдию, Змитра.

«Еще ладно, что так обошлось… А то ведь и убить мог, калекой сделать. Этот не задумается, что захочет, то и сделает. Головорез… И нашла же… Подобрала, что на дороге валялось…»

Повернул голову, с ненавистью, с отвращением посмотрел в ту сторону, где стояла подвода, где совсем недавно пережил и унижение, и страх, где были они — Клавдия, Змитро. Остро, как никогда, почувствовал свое бессилие, неспособность найти управу, доказать, что нельзя так поступать, как они поступают, что это наглость, что за всякое зло и насилие нужно держать ответ.

«Пойти, что ли, какое-нибудь начальство или милицию поискать?»

Но тут же унял свой пыл, умерил гнев — вспомнил, что за времечко настало и где он, Хомка, находится.

«Не дома, нет… Ну, найду кого-нибудь из начальства. А захотят они вмешиваться, заниматься Рыжим?..»

И все же не мог, не мог Хомка простить недавнего своего позора, унижения.

«Чтоб какой-то бродяга, проходимец так измывался надо мною… Нет!»

Вскочил на ноги, заковылял, сам еще толком не зная куда.

— Дядька! Дядя-а-а! — услыхал он вдруг знакомый голос.

Остановился, огляделся.

«А-а, Надя… И как же это я забыл про нее?» — попрекнул себя Хомка.

— Чего тебе? — спросил вроде бы с раздражением.

— Куда вы?

— Я… — и поперхнулся, не знал, что ответить. — Я… на переправу.

— Чего?

«И правда, что я там потерял, на той переправе?» «А может, какой-нибудь начальник объявился? Не должно же быть, чтоб вот так, вовсе без начальства…»

— Начальника поищу. Спрошу, что дальше делать… И с коровами, и с этими…

С кем «с этими» — так и не сказал.

— А мне… где мне быть? — спрашивала вконец, видно, растерявшаяся Надя.

— Тебе? — задумался, растерялся и Хомка. — Ты, пожалуй, тут, при коровах, оставайся.

— Ас вами нельзя?

— Со мной? — Опять Хомка не знал, что сказать. — А зачем тебе со мной? — спросил.

— Боюсь я тут…

Надя, босая, в черной измятой юбке из сатина, в накинутой на плечи цветастой жакетке, стояла у разросшегося куста лещины и ежилась, дрожала — то ли со страху, то ли от холода. И была она такая маленькая, перепуганная — не девушка, а совсем дитя. Хомке стало жаль Надю.

«Да если с нею что случится — век каяться будешь, клясть себя… И перед Мальвиной, Матеем ничем не оправдаешься».

Хотя и злила, не раз выводила Хомку из себя Надя в дороге, он вдруг почувствовал: не было, ни капли не было у него на девчонку обиды. «Дитя неразумное, — подумал. — Если что и делала поперек, то не со зла и не потому, что нарочно досадить хотела, а потому, что Клавдия рядом была, учила ее не слушаться, подбивала…»

— Ладно, пошли со мной, — сказал Хомка примирительно.

Надя тотчас догнала Хомку, пошла с ним шаг в шаг. Немного погодя сказала:

— А я так напугалась… Еще и сейчас всю колотит…

— Чего ты напугалась? — посмотрел на Надю Хомка — она и правда не могла успокоиться, была бледная как полотно.