— Ну как ты? — обычно спрашивал Иван у Василя. — Привыкаешь?
— А куда ты денешься, — отвечал тот. — К чему только человек не привыкнет! И к председательству я привык, и к тому, что война идет… Может, слыхал, что там, на фронте?
Газеты в Великий Лес уже не приходили. Не приходили и письма. Радиоприемник по-прежнему не работал — никто нигде не мог достать батареек. Хорошо, была еще связь с Ельниками и Иван изредка позванивал в райком — узнать, где что делается, услыхать хоть словечко о том, что там на войне, на фронте. Роман Платонович ничем порадовать своего давнего друга не мог — гитлеровцы наступали, наши войска сдерживали их, вели тяжелые, кровопролитные бои. И Иван Дорошка пересказывал Василю Кулаге, что слышал от секретаря райкома.
— Должен же в войне перелом наступить! — уверенно говорил Василь. — Не может того быть, чтобы Гитлер нас побил!
— И я так думаю, — кивал Иван. — Да вот видишь… Отступают пока наши…
Василь похудел за эти дни. Лицо у него заострилось, и без того крупный нос стал как бы еще больше; на лбу залегли складки-борозды, которых Иван раньше не замечал. И глаза горели каким-то лихорадочным огнем. Хватало Василю работы в эти дни. Надо было организовать заготовку сена, а в колхозе всего одна конная косилка, да и не пустишь ее по кочковатому болоту. Всех, кто только умел косить — подростков, стариков, женщин, — поставил на ноги Василь. И все же справиться с сеноуборкой, с работой, которую едва управлялись завершить вовремя, когда дома были все мужчины, колхоз не мог. И Иван Дорошка съездил в Гудов, организовал воскресник — все рабочие завода и железнодорожной станции, которых не взяли в армию, вышли на болото. Косили, гребли, стаскивали копны, метали стога. На счастье, и с погодой повезло — сухой, теплый, солнечный выдался денек. Так что от души благодарил Василь Кулага гудовцев, а заодно и Ивана Дорошку.
— Что бы я делал без тебя? — признавался Ивану. — А так… Чуть что — иду к тебе…
— Брось, — отмахивался Иван Дорошка. — Одно дело делаем, для того нас и оставили здесь, чтоб работать.
— Так колхоз же у тебя не один. И всюду надо поспеть.
— И другим колхозам чем могу помогаю. В «Сейбите» общее собрание на днях провели.
— Что-нибудь серьезное?
— Да нет, сенокос раньше других колхозов кончили. Впервые за всю историю. Хотелось поздравить людей, подбодрить…
— С сеном и мы справились, — радовался Василь. — Да ведь и жатва не за горами.
— И с жатвой управимся. Как стараются люди! Что ни скажи — сделают.
— Вот-вот, — соглашался Василь. — Прямо диву даешься. Такие все понятливые, схватывают с полуслова… Не то, что прежде. В каждое окно стучаться не надо.
— А ты ведь боялся. Помнишь, когда из Ельников домой возвращались… Горе людей сплачивает…
— И наоборот, — грустно качал головою Василь, намекая на что-то такое, чего Иван не понимал.
— О чем ты? — допытывался Иван.
— Да все о том же. Как ты, а я своих людей хорошо знаю. Очень уж легковерные есть среди них. И недовольные…
— Чем недовольные?
— Мало ли чем… Колхозом. Вот и мы… Мы тоже, бывало, круто обходились с некоторыми. Чуть что не по-нашему — угрозы, а то и раскулачивали, высылали.
— Что же было делать? — Иван начинал злиться. — Им как лучше хочешь, а они… что волы — заупрямятся, и что хочешь делай. Их в рай ведешь, а они думают — в пекло…
— Крестьяне… Темные, малограмотные. Их не заставлять, а убеждать надо.
— Так убеждали же! Сколько собраний провели!
— Не собраниями их надо убеждать.
— А чем же?
— Другим. Если колхоз — выгодное дело, так чтоб каждый видел, что оно выгодное. И сам чтоб попросился. А мы спешили. Бедняки пошли, так мы середняка подгонять взялись. «Даешь стопроцентную коллективизацию!» — и все тут. Дали. И что?..
Иван Дорошка усмехался:
— Послушаешь тебя, Василь, так во всем усомнишься, даже в том, во что верил и веришь. Ревизионист ты!
— А знаешь, и Маркс кое в чем сомневался. И Ленин. Они взяли под сомнение то, что было создано до них: а нельзя ли что-то сделать иначе, нельзя ли жить по-другому, лучше? Оказалось — можно!
— Бывает, что раздумывать особо некогда — делать надо.
— И я тоже действую иной раз так же, как и ты, не подумавши толком. К сожалению. А потом подумаю и вижу: можно было сделать иначе, поторопился…
— Так, Василь, было и будет. Всего никогда наперед не увидишь и не учтешь. Когда делаешь что-то, случается, что и не так делаешь. Не ошибается тот, кто ничего не делает.
— Оно-то верно, но думать надо, ой как думать, чтоб меньше было ошибок!
— Вот и думай! На то у тебя и голова на плечах… Кто тебе не дает думать?!
Надо сказать, такие споры-разговоры между Василем Кулагой и Иваном Дорошкой всегда кончались мирно. От общих рассуждений обычно переходили к более конкретным, будничным делам.
— Ну как, подобрал ты людей скот гнать?
— А думаешь, все же придется гнать? — в свою очередь, спрашивал у Ивана Василь.
— Говорил же Роман Платонович, чтоб готовы были.
— Так мы и готовы. Хомка, думаю, не откажется…
— Одного Хомки мало.
— Женщин подберем.
— У женщин — дети.
— А мы бездетных. Клавдию, скажем, братовую твою, еще кого-нибудь поищем. Комсомольцев, молодежь…
— Ты говорил с кем-нибудь об этом?
— Нет, зачем же панику сеять. И так пройдись по деревне — чего только не услышишь. Работает радио.
— Какое еще радио?
— Бабское. И знаешь, мы сами виноваты, что дали простор этому радио. Надо было все в свои руки взять.
— Как это — в свои руки взять, если мы сами ничего не знаем? Да и то, что на фронтах происходит, никого не утешит. Наоборот.
— Все равно от людей правды не спрячешь. Так бы она шла в нашем истолковании, советском. А так… Сам знаешь… Иной раз даже в кулацком. Кто что хочет, то и болтает.
— Сход разве собрать?
— Можно и без сходов… Сводки с фронта хотя бы кое-где вывешивать. Пусть читают люди, пусть знают…
«А он, Кулага, башковитый! — открывал новое и новое для себя в Василе Иван Дорошка. — Но почему он только сейчас язык развязал, разговаривает со мной, советы дает? А когда работали вместе в сельсовете, помалкивал. Доложит, что нужно, выслушает мое мнение — и все».
Однажды, когда они были вдвоем, Иван спросил у Василя:
— Слушай, а почему я раньше никогда не слышал от тебя советов, не знал, что у тебя на уме?
— Когда — раньше?
— Ну, когда вместе работали. В сельсовете.
Василь растянул губы в доброй, дружеской улыбке.
— Честно тебе сказать?
— Конечно, честно.
— Раскрываться боялся, говорить то, что думаю.
— Почему боялся? Не верил? Мне не верил?
— Тебе-то верил. Но…
Василь не договорил.
— Ну-ну, что там у тебя за «но»?
— Были такие минуты, когда и сам себе, случалось, не верил.
— А что теперь изменилось?
— Тоже спрашиваешь, будто не знаешь, — качал косматой большой головой Василь Кулага, делая вид, что обижен. — Изменилось, многое изменилось. Без доверия теперь нельзя. Мы с тобой даже не представляем и представить не можем, что нас ждет впереди. Потому и знать друг друга обязаны. Со всех, как говорится, сторон. Чтобы не ошибиться. Потому что… Ошибка — смерть!..
XI
Из дневника Таси Нестерович.
«Папочка!
Мы в отчаянье. Мама говорит: не вернуться ли нам назад, в Великий Лес? Я не соглашаюсь, твержу свое: нет, нам надо добираться до Минска, потому что там наш дом, там — ты…
Мы уже давно не едем, а идем. Тот поезд, на котором мы вырвались из Гомеля, несколько раз бомбили, обстреливали немецкие самолеты. Почти в каждом вагоне убитые, раненые. В нашем — погибла проводница. Пуля попала ей в голову. И проводница лежала в тамбуре на самом проходе, пока ее не вынесли на какой-то станции. Проводница была молодая, светловолосая, с ясными голубыми глазами. Бегала по вагону, шутила, смеялась, успокаивала тех, кто впал в панику, испугался войны. И вдруг… Ее нет, она мертва. Страшно! Но тогда, когда в нашем вагоне убило проводницу, мы все-таки, несмотря на бомбежку, обстрелы с самолетов, еще ехали. Не так, как раньше, — часами простаивали на станциях и даже в поле, — но ехали. И когда поезд снова остановился — вблизи леса, около небольшой извилистой речушки, — мы стали выглядывать из окон: что случилось, почему стоим? Некоторые повылезали из вагонов. Оказалось, впереди разрушен мост. Машинист, железнодорожники собрались, начали советоваться, что делать. И тут — из лесу, что был сразу за мостиком, по нашему поезду застрочили из пулеметов и автоматов. Все, кто был в вагонах и около вагонов, бросились бежать. И мы с мамой тоже побежали. Не в ту сторону, где был лес, а в другую, где росла рядами картошка, было поле и куда бежали все. Наткнулись на проселок, по нему добрели до шоссе. К поезду никто уже не возвращался. И мы с мамой тоже не вернулись. По шоссе бесконечным потоком шли люди. С пожитками, с детьми. Иные ехали на подводах, вели с собою коров. Мы с мамой влились в этот поток. Когда свечерело и стало темнеть, мы хотели где-нибудь остановиться переночевать. Но люди, с которыми мы шли, отсоветовали, сказали: надо идти. Потому что днем шоссе обстреливают и бомбят самолеты. К тому же по людям стреляют парашютисты и диверсанты, которых повсюду насбрасывали с самолетов немцы. Так что очень может быть, что и поезд наш задержали те же парашютисты-диверсанты. Вот как, папочка! Поэтому всю ночь мы шли. Устали — еле ноги тащили. И проголодались-проголодались. Мы же, когда убегали из вагона, сумку с едой забыли захватить. Утром, едва начало светать, и правда налетели на нас самолеты. Из-за леса. Низко-низко опустились над шоссе, я даже летчика увидела в одном. Пролетели дальше, мы думали, нас не тронут. Но через какую-то минуту вернулись. И началось такое, что не знаю, как тебе и рассказать. Снизившись почти до земли, самолеты секанули по нам из пулеметов. Мы бросились кто куда, врассыпную. Мама побежала в одну сторону, я в другую. Упала в какую-то канавку, закрыла глаза руками и вжалась, вросла в землю. Послышалось несколько взрывов, как потом говорили — самолеты сбросили на шоссе не то небольшие бомбы, не то гранаты…
Правда, самолеты скоро улетели. Я вскочила на ноги, побежала искать маму. И увидела распластанных на шоссе и возле шоссе людей. Мужчин, женщин, детей… Они были или раненые, или убитые. Раненые кричали, стонали, плакали… Особенно женщина одна, которой пуля попала в ногу. «Помогите, люди добрые, помогите…» Подбежала я к женщине, а там уже люди, и среди них мама. Мы плакали обе от радости, что нас не задели пули, что мы живы. Потом стали перевязывать раненой ногу. Мама разорвала свою рубашку, начала бинтовать рану. Но кровь не останавливалась, так и хлестала… Мы не знали, что делать. Тогда подошел один дядька, перетянул женщине ногу веревкой. Не знаю, удалось остановить кровь или нет, потому что в это время из-за леса опять вынырнули самолеты. Наверно, штук шесть. Папочка, видел бы ты, что они вытворяли. Раз десять пролетали низко-низко над шоссе взад-вперед и все время строчили из пулеметов, бросали бомбы. Диву даемся, как мы живы остались, убежали из этого пекла…
Сейчас прибились в лесок, сидим под старым, ветвистым дубом. Возвращаться на шоссе боимся. Боимся идти и по обычной проселочной дороге. Скорее всего, дождемся ночи, чтобы дальше пробираться. Спать нисколечко не хочется, хотя и не спали ночь. Мама плачет: не надо было никуда уезжать из Великого Леса. Но кто мог знать наперед, что такая нам выпадет дорога. Это ж ни проехать, ни пройти — всюду лютуют фашисты. Возвращаться назад? Так ведь и там, что там? В Гомеле бомбили, здесь бомбят…
Словом, папочка, не знаю, как мы доберемся до Минска. И вообще доберемся ли, не убьют ли нас в дороге. Да и в Минске что? Может, и там бомбят, обстреливают с самолетов немцы? Боимся, как бы ты не погиб. А то приедем в Минск, а тебя… Слезы не дают мне больше писать. Прощай, папочка! И будь жив, обязательно будь жив, жди нас!»
