— Дурачок, вот дурачок!..

И извивалась Шурка, как вьюн, обнимала его, прижимала к себе, шептала:

— Не торопись, успеешь… Вот дурачок, вот дурачок…

Домой Костик вернулся за полночь. И долго-долго не мог уснуть. Вспоминалось, как Шурка, разгоряченная, целовала, обнимала его, прижималась голой грудью, просила побыть с нею еще. А он отворачивался, испытывая гнетущий стыд и разочарование: «Неужели все это так… быстро? И так… так…» Он не находил слов.

«Или это потому, что с Шуркой? С кем-нибудь другим все было бы иначе?..»

Горели, полыхали огнем щеки и уши, громко, казалось, на всю хату, билось в груди сердце — Костик никак не мог успокоиться, прийти в себя.

«А если кто-нибудь видел меня у Шурки?.. Батьке расскажет… И с Тасей… Как я теперь встречусь с Тасей? Она такая… А я, я…»

Хотелось плакать, биться головой о стену, выть, рыдать.

«Дернуло же меня из дому сегодня выйти… То все в хате сидел, не ходил никуда, ну и сидел бы. Так нет, опять беды натворил. Вот уж невезение: то из-за петуха из школы выгнали, то окно выбил, то карты, очко, а теперь Шурка… Куда меня несет, каким ветром гонит?.. Идешь вроде прямо, а там, глядь, — яма…»

И раньше, еще до того, как война началась, Евхим Бабай не отличался общительностью. Теперь же, после неудачной попытки приветить немцев хлебом-солью, он и вовсе перестал показываться кому бы то ни было на глаза. Как покусанный пес, забившись в конуру, зализывал раны. «Так опростоволоситься! И немцы не приехали, и вымок до нитки, и, как последний дурень, через всю деревню со столом тащился…» И кого тут винить — не знал Евхим Бабай. То ли коменданта, который обещал приехать и не приехал, то ли грозу, так внезапно налетевшую на деревню. «Может, немцы грозы испугались и не приехали. Но люди-то, люди!.. Никто не послушался, не вышел встречать. Это ж слава богу, что не приехали… А если б приехали?.. Что бы я сказал им, как бы все объяснил?..»

От душевного разлада, злости и себя корил, грыз, и Соньке жизни не давал, поедом ел.

— Сбежала… Спряталась от грозы… А если б немцы в это время ехали? — нет-нет да и прорывалось у него.

— Так не ехали же, — оправдывалась жена.

— Счастье твое, что не ехали… И все же не прощу. Ничего тебе не прощу. И что сбежала, меня бросила, и что стол на себе один, как тот дурень ступу, через все Замостье тащил…

— Сам виноват! Мог, как другие, не ходить к кресту, А то, вишь, активистом стал, командовать захотелось.

— Смолкни, цыц! — стучал кулаком по столу, топал ногами Бабай. — Распустила язык, мелет что попало.

Не мог усидеть дома — ружье на плечо и подавался в лес. Бродил по дорогам и без дорог под нависью деревьев, втаптывал в землю шуршащее золото осени, падавшее и падавшее под ноги, и думал, думал под монотонный лесной гул. Ясное дело, жену, Соньку, надо бросать. Пускай одна помается с детьми. А то шибко умная стала! Ни уважения к нему, к мужу, ни ласки. Он ровно батрак какой-нибудь при ней. Знай тащи все в дом, семью корми, а она еще и покрикивает, языком, что на ум взбредет, молотит. Нет, хватит! И так долго терпел. Что, молодиц нет? И справнее найду, и добрее.

«Но тогда с хатой своей надо распрощаться», — возникла, всплыла осторожная мысль.

«Ну и что? Хат, что ли, мало? Можно молодицу с хатой взять».

«Так то ведь своя была!»

«Своя! А если она тебе горше чужой? Только и живешь, когда ты не дома, никто не дергает, нервов не треплет. Немцы приедут — попрошусь к ним на службу и… брошу Соньку. Пускай одна поживет, посмотрит, каково оно без мужа…» — твердо решил Евхим Бабай.

Поворачивал, шел к ямам, куда перепрятал зерно, которое возил по ночам в лес Иван Дорошка. Стоял, приглядывался, не побывал ли тут кто — человек или зверь, — не нашел ли, не отполовинил его добра, не выгреб ли все до дна. Нет, кажись, все на месте, все как было, никто тут не таскался, не лазил.

«В деревню бы все это перевезти! Да ведь Иван Дорошка с Василем Кулагой все время перед глазами маячат, на пути попадаются. Схватят за руку — не помилуют. Да и куда перевозить? К Соньке? Не-ет, лучше к новой женушке. Сразу богач, ни одна такому не откажет…»

Возвращался домой, снова выхаживал взад-вперед по хате, половицами скрипел, на жену, на детей злобные взгляды бросал. И видел, как никогда до этого, какая некрасивая, конопатая у него жена, какие чумазые от вечного недосмотра дети, какая грязь повсюду — стены не побелены, печь закопчена, засижена мухами. «Нет, надо бежать отсюда. И чем скорее, тем лучше. И так вона сколько живу, мучаюсь неведомо ради чего». Свет был не мил Бабаю. И он заводил снова:

— Ты бы… хоть пол подмела, помыла!

— Вот и подмети, и помой… Ты же ничего не делаешь — целыми днями палец о палец не ударишь, то ходишь все, то сидишь… А я света божьего из-за работы не вижу, — огрызалась Сонька.

— Что уж ты такое делаешь?

— Попробуй ты переделать, что я делаю. Навари, накорми… Ведра воды и то с колодца не принесешь.

— Я теперь на улицу не ходок.

— И раньше, когда выходил, не носил. А теперь… Да, а чего это ты снова на улицу не выходишь? Как мосты спалили, так и не выходишь.

Это было что-то новое. Евхим сбавил тон, спросил настороженно:

— Какие мосты? Кто спалил?

— Ха, а ты и не знал? — притворно смеялась, показывала свое превосходство Сонька. — Те, что через Старчанку и Болотянку…

— Когда их спалили?

— А когда ты по хатам бегал, гнал всех немцев встречать.

— Кто спалил?

— Кто хотел, тот и спалил. А ты… Не только над тобой — и надо мной люди смеются: ну что, мол, встретили немцев? А немцы те… до Болотянки доехали — и назад.

Коршуном на Соньку налетел, тряхнул за плечо:

— Так они все же ехали?

— Ехать-то ехали, да не доехали, — смеялась Сонька.

Опять несколько суток не знал покоя Евхим Бабай — то по хате сновал, то к мостам с ружьем за плечами бегал. «Так вот почему немцы не приехали — мостов-то не было, сожгли мосты. Но кто это сделал?» Перебирал в памяти, прикидывал, кто мог осмелиться на такое. «Видно, кто-нибудь не из наших… Потому что наши… Вот разве Дорошка Иван… да Василь Кулага… Но им-то это зачем?»

Побывав возле сожженных мостов, своими глазами увидев, как тщательно все было сделано — даже недогоревшие бревна, головешки в воду сброшены, — пришел все же к выводу: «Наверно-таки, они… Нарочно сожгли, чтоб немцев задержать, в Великий Лес не пустить… Даже если не они, то всем надо говорить: «Они!» Вот-вот, только так… Дойдет до немцев — за жабры Ивана и Василя возьмут, тряханут хорошенько.

А то расхаживают по деревне как ни в чем не бывало. Винтовки нацепили, чтоб страх на людей нагонять… И боятся их все, слушаются, как и слушались. Еще бы… Поди не послушайся!..»

Однажды, когда Евхим Бабай, позавтракав, сидел на лавке у окна и раздумывал, что ему делать: то ли дома оставаться, то ли опять на целый день податься в лес, неожиданно отворилась калитка и… Евхим так и побелел, глазам своим не поверил — во двор вошли Иван Дорошка и Василь Кулага.

Похолодело, онемело все у Евхима внутри, от окна невольно отпрянул. «Чего они? Что им нужно?» — пронеслось в голове.

Натянулся струной, напрягся весь — ждал, когда в хату непрошеные гости пожалуют. А они и не собирались входить, во дворе стояли.

— Эй, Евхим! — послышался голос.

Чей — Евхим от волнения не узнал.

— Выйди-ка на минуточку!

Как встал, как ноги — сами, что ли? — на крыльцо его вынесли — не помнил, убей не помнил, как не помнил и того, как перед председателями — сельсоветским и колхозным — стоял, глядел в землю. А те говорили что-то. Вроде как предостерегали: если, мол, и дальше так вести себя будешь, не пощадят… Пристрелят… Как собаку пристрелят…

— Уже за одно, что на мобилизацию не явился, от фронта улизнул, расстрел полагается. А если еще будешь бегать немцев хлебом-солью встречать… И другим приказывать… Пощады не жди!