Панинъ съ изумленіемъ встрѣтилъ появленіе могучей фигуры буянагвардейца и, обратившись къ одному изъ гостей, Бибикову, вымолвилъ, пожавъ плечами:

— Этотъ зачѣмъ здѣсь? И по какому праву? Что за новый придворный?.. Трактирный битка!

И Панинъ, сильно не въ духѣ, незамѣтно скрылся изъ гостинной и ушелъ на половину наслѣдника.

Довольно поздно явилась княгиня Дашкова. Она долго просидѣла дома, будто ради того, чтобы написать письмо съ мужу. Княгиня была необыкновенно довольна собой. Порученіе государыни, которое было обидно утромъ, какъ малозначущее, теперь казалось ей громаднымъ подвигомъ. Во всякомъ случаѣ, она знала, что на вечерѣ государыни ее ждутъ нетерпѣливо и она прособиралась, желая, по французской пословицѣ, se fairae desirer!

Дѣйствительно, когда княгиня вошла въ гостинную государыни, то бесѣда смолкла, всѣ вопросительно, нетерпѣливо взглянули на нее. Говорить, однако, было невозможно, такъ какъ былъ непрошенный гость — гетманъ, при которомъ подобный разговоръ былъ бы величайшей неосторожностью. Какъ нарочно, гетманъ на этотъ разъ сидѣлъ и не уѣзжалъ. Нѣкоторые изъ болѣе близкихъ людей стали уѣзжать. Въ числѣ другихъ собрался и цалмейстеръ Орловъ. Онъ промолчалъ весь вечеръ и сумрачный просидѣлъ въ углу гостинной. Только изрѣдка, когда можно было быть незамѣченнымъ, онъ взглядывалъ, мелькомъ, на государыню и взоръ его былъ печаленъ.

Когда онъ сталъ прощаться, государыня отвела его въ сторону, въ окну, и вымолвила:

— Куда же вы?

— Пора, тихо отвѣчалъ Орловъ.

— Что съ вами? Вы печальны. Нѣтъ ли новаго? Можетъ быть, опять набуянили, — усмѣхнулась она, — и опять будете ѣздить и просить разныхъ заморскихъ красавицъ за васъ заступиться? шутила государыня.

Но Орловъ не усмѣхнулся, грустно смотрѣлъ ей въ лицо и, наконецъ, выговорилъ съ особенной интонаціей:

— Заморскія красавицы прямодушны, искренни, дѣйствуютъ прямо, или говорятъ да, или говорятъ нѣтъ, а не играютъ съ человѣкомъ, какъ вошка съ мышью.

Эти слова имѣли, очевидно, какой-то особенный смыслъ.

— Завтра будетъ подписанъ мирный договоръ! сказала государыня.

— Пускай… Богъ съ нимъ! Мнѣ не до того… Я про свое…

Государыня помолчала нѣсколько мгновеній и, наконецъ, окинувъ быстро всѣхъ гостей и видя, что всякій занятъ общимъ говоромъ, она вымолвила тихо:

— Всему свой часъ. Когда часъ пробьетъ, тогда совершается всякое на свѣтѣ. И концу міра свой часъ пробьетъ! улыбнулась она.

— Но когда, когда?! громче выговорилъ Орловъ, такъ-что двое изъ гостей обернулись на его страстный голосъ.

— Когда вы будете болѣе осторожны и будете не такъ громко говорить, разсмѣялась государыня. — Во всякомъ случаѣ,- прибавила она страннымъ голосомъ, будто упавшимъ отъ волненія, — тотъ часъ близится, скоро пробьетъ.

— Я давно это слышу, ваше императорское величество, нѣсколько раздражительно выговорилъ Орловъ. — Но когда пробьетъ этотъ часъ?

— Сколько теперь на вашихъ? выговорила Екатерина.

Орловъ не понялъ.

— Я спрашиваю, сколько теперь времени на вашихъ часахъ?

— Десять, выговорилъ Орловъ, недоумѣвая.

— Ну, стало-быть, черезъ три часа, этотъ часъ пробьетъ.

Лицо Орлова вспыхнуло, глаза сверкнули, онъ какъ-то задохнулся и отступилъ на шагъ.

— Это шутка! едва слышно выговорилъ онъ.

Государыня, ничего не отвѣчая, подошла къ гостямъ, сказала два слова любезности и исчезла изъ гостинной.

Орловъ хотѣлъ откланяться, но не могъ, пришлось дожидаться ея возвращенія.

Когда, спустя четверть часа, государыня снова явилась въ гостинную, онъ, недоумѣвая и глядя ей въ лицо, разсѣянно простился со всѣми и вышелъ изъ гостиной, какъ-бы въ какомъ-то туманѣ.

Въ корридорѣ къ нему близко подошелъ довѣренный лакей государыни, Шкуринъ и передалъ ему маленькій клочекъ бумаги, сложенный четвероугольникомъ.

— Приказали вамъ передать, Григорій Григоричъ, сказалъ Шкуринъ.

Выйдя на улицу, Орловъ поскакалъ домой, нетерпѣливо взбѣжалъ въ свою квартиру и при свѣтѣ фонаря, съ которымъ встрѣтилъ его старикъ Агаѳонъ, онъ прочелъ слѣдующее:

«Часъ пробилъ! Мирный трактатъ завтра подписывается. Мы должны заключить другой, свой трактатъ. Пора словъ прошла, наступила пора дѣйствій. Черезъ три часа я жду васъ у себя для военнаго совѣта передъ генеральнымъ сраженіемъ».

— Фошка, Фофошка! воскликнулъ Орловъ, какъ сумасшедшій, и такъ бросился обнимать дядьку, что отъ неожиданности восклицанія и объятій Агаѳонъ выронилъ фонарь изъ рукъ. Стихла зазвенѣли, разбившись въ дребезги, и свѣчка, вывалившись, покатилась по полу.

— Фофошка, цѣлуй меня! кричалъ внѣ себя Григорій въ полутьмѣ обнимая старика.

— Охъ, напугали… Даже поджилки затряслись… отозвался Агаѳонъ.

— Какое сегодня число, Фошка?

— Какое! Теперь уже ночь, теперь надо считать ужь двадцать четвертое! ворчалъ Агаѳонъ, поднимая свѣчу и битыя стекла….

— Ну, Фофошка, когда-нибудь мы съ тобой закажемъ мраморную доску да напишемъ на ней золотыми буквами: «двадцать четвертое апрѣля»! И будемъ всякое утро приходить къ этой доскѣ и земные ей поклоны власть.

— Полно вамъ! крикнулъ Агаѳонъ. — Только и знаете, что грѣшите. A Богъ-то все слышитъ и помнитъ!

— Стало, память-то у Господа не твоя, Фошка!

— А, ну васъ!… отмахнулся отчаянно Агаѳонъ. — Съ вами и самъ къ чертямъ на сковороду угодишь!

Въ этотъ же самый вечеръ на квартирѣ князя Тюфякина тоже зачиналось великое дѣло, своего рода подвигъ.

Тюфякинъ часовъ въ семь уѣхалъ изъ Нишлота, заѣхалъ къ еврею Лейбѣ и объяснился съ нимъ, предложилъ сдѣлку. Не сразу согласился еврей на страшное дѣло. Однако жадность взяла верхъ и онъ обѣщалъ быть у князя чрезъ часъ времени. Это время нужно ему было, чтобы перевести жену съ ребенкомъ въ другое мѣсто. Теперь, князь озабоченный сидѣлъ въ креслѣ передъ кружкой пива и при малѣйшемъ звукѣ въ домѣ съ безпокойствомъ глядѣлъ на дверь. Близь него на диванѣ лежала полная форма преображенскаго офицера, уже поношенная.

Это былъ мундиръ, который носилъ князь до перехода своего въ голштинцы. Съ тѣхъ поръ мундиръ валялся гдѣ-то въ коммодѣ. Князь его досталъ и собственными руками вычистилъ щеткой, запершись въ комнатѣ на ключъ. Единственнаго своего лакея, Егора, онъ спровадилъ съ квартиры и не приказалъ являться ранѣе поздней ночи.

Наконецъ, за дверью раздался знакомый князю голосъ. Князь вскочилъ, отворилъ дверь и впустилъ еврея Лейбу.

— Что жъ ты, Іуда! Ошалѣлъ что ли? Я тебя сто лѣтъ дожидаюсь! воскликнулъ онъ. — Что ты думаешь, онъ всю ночь не хватится пропажи. Вѣдь девятый часъ.

— Нельзя было, угрюмо проговорилъ Лейба.

— Нельзя было! Проценты ростовщичьи вытягивалъ съ кого-нибудь клещами, а тутъ тысячное дѣло пропадаетъ, чортъ эдакій!

— Нѣтъ, ваше сіятельство, ехидно выговорилъ еврей, — не до процентовъ теперь и, по правдѣ сказать, сбывъ жену къ пріятелю, чуть было опять не повезъ домой — страхъ беретъ: ну, какъ онъ ужь хватился! И теперь тамъ….

— Да дуракъ ты эдакій! Развѣ онъ можетъ самъ туда ѣхать! Вѣдь все дѣло — тайное. Покуда одинъ другому будетъ разъяснять пропажу — цѣлый день пройдетъ! Да нечего бабой плакаться. Рѣшайся. A то другого найду. Даже есть у меня другой!

Еврей взглянулъ на князя, глаза его сверкнули, онъ будто испугался.

— Ужь коли пришелъ, стало быть, рѣшился, выговорилъ онъ злобно. — Только помните, коли вырѣжутъ мнѣ ноздри, заклеймятъ лобъ, да накажутъ плетьми, — я васъ выдамъ! Все на васъ свалю, скажу и грабилъ не для себя. Что жъ, вѣдь правда. Я вѣдь покупаю, а не краду.

— Ладно, покупатель. Этого я не боюсь. Будешь себя уберегать отъ клейма и плетей, а тѣмъ и меня сбережешь. A прытче тебя для такого дѣла нѣту. Ну, вотъ мундиръ — надѣвай.

Лейба всталъ, взялъ съ дивана всю форму преображенскаго офицера и какъ-то странно вздохнулъ, будто дыханіе на мгновеніе сперлось въ груди его.

— Ишь, и этого даже боится, одежи офицерской, разсмѣялся презрительно Тюфякинъ. — Нацѣпляй скорѣе. Время уходитъ.