— И такъ, что жъ, княгиня? вымолвила, наконецъ, государыня.

— Подумайте, ваше величество. Я не отказываюсь, но что жъ я узнаю? Она глупа, но не до такой степени. Вѣроятно, она мнѣ ничего не скажетъ, или просто совретъ, чтобы похвастать.

Екатерина вздохнула.

— Согласна. Но покуда вы не поѣхали, не побывали у нея, вы этого не можете и знать. По моему мнѣнію, если вы захотите, то съумѣете выпытать всю истину. A она не можетъ не знать всего договора. Я увѣрена, что государь за послѣдніе дни все выболталъ ей.

Послѣ небольшой паузы, Дашкова недовольнымъ голосомъ выговорила:

— Извольте. Что жъ? Мы бабы только на это и годимся.

— Нѣтъ, княгиня, бабы и на другое годятся. Я тоже баба! Но мужчины понимаютъ, что изъ малыхъ дѣлъ составляется большое дѣло, изъ большихъ великое дѣло. Женщины не всегда понимаютъ это. Вы вотъ умная женщина, а не хотите понятъ, какъ важно было бы для насъ всѣхъ знать сегодня же вечеромъ, въ чемъ заключается договоръ и дѣйствительно ли подписанъ онъ.

Дашкова будто теперь только поняла значеніе того, что отъ нея требуютъ.

«Конечно, цѣль эта важная, думала она, но средство достиженія этой цѣли — бабье. Это все слишкомъ просто, глупо!» Вотъ если бы ей поручили составить «une trame», собрать кучку людей, замаскировать ихъ и ночью, окруживъ домъ Гольца, похитить у него всѣ бумаги!… О, тогда бы!… Она еще вчера читала, что такъ поступили недавно съ тосканскимъ резидентомъ въ Мадридѣ. Вотъ на такой романическій подвигъ княгиня полетѣла бы съ наслажденіемъ!

— Хорошо, я поѣду, выговорила она, наконецъ сквозь зубы. — И даже сдѣлаю такъ, какъ всегда поступаю съ лекарствомъ. Ужъ если нужно avaler une tisane, то поскорѣе, сразу. Зажмуриться и проглотить!

— Пожалуй, сразу, хорошо, — улыбнулась государыня, — но когда что дѣлаешь, не надо жмуриться: этимъ только себя обманываешь и какъ разъ прозѣваешь что-нибудь, хоть бы, напримѣръ, муху съ лекарствомъ проглотишь.

И Екатерина Алексѣевна разсмѣялась, но не веселымъ смѣхомъ. За послѣднее время ей рѣдко случалось смѣяться отъ души.

— Ну, съ такой замѣчательно умной женщиной, какъ Елизавета Романовна, трудно прозѣвать что либо! презрительно сказала Дашкова, пожиная плечами и прибавила: En volia une qui n'inventerait pas la poudre.

— De la ppudre aux yeux… Que si… Поэтому совѣтую вамъ все-таки дорогой приготовиться, княгиня, сказала государыня. — Будьте мудрѣе змія, хитрѣе лисы и ласковѣе овечки, когда будете бесѣдовать съ графиней Воронцовой. Вечеромъ мы будемъ васъ ждать.

Княгиня Дашкова заѣхала домой переодѣться, чтобы быть у сестры въ болѣе простомъ платьѣ, и затѣмъ отправилась въ домъ отца.

Положеніе Дашковой при дворѣ было исключительное. Она прервала всякія сношенія съ сестрой, безъ боязни высказывала, рисовалась и почти хвастала своей дружбой съ гонимой, почти опальной императрицей и могла это безъ боязни дѣлать, именно благодаря только тому, что была сестрою фаворитки. Съ ней государь обращался милостиво и только шутилъ на счетъ ея дружбы къ женѣ или искренно уговаривалъ:

— Напрасно вы промѣняли Романовну на Алексѣевну. Сестра ваша добрая душа… И вамъ очень, очень пригодится… И скоро! A ваша Алексѣевна хитрая и злая… Она съ человѣкомъ поступаетъ, какъ съ апельсиномъ, высосетъ весь сокъ, а кожу броситъ….

— A вы совсѣмъ съ кожей скушаете! отшучивалась Дашкова.

Княгиня дѣйствительно ненавидѣла сестру или скорѣе презирала ее. Между ними ничего не было общаго. Но въ глубинѣ души, Дашкова все-таки должна была сознаться, что главной причиной ея чувства нелюбви къ сестрѣ и любви къ государынѣ было возвышеніе этой сестры.

Это неожиданное и необъяснимое возвышеніе крайне некрасивой, глупой и дурно воспитанной сестры раздражало княгиню. Не только на нее, но и на всю свою родню, на двухъ сестеръ и двухъ братьевъ, княгиня смотрѣла немного свысока. Положеніе ея въ семьѣ было тоже исключительное.

При рожденіи своемъ, дѣвочка, младшая въ семьѣ, неизвѣстно почему сдѣлалась крестницей императрицы, только-что вернувшейся изъ Москвы послѣ коронаціи, и молодого великаго князя, только-что привезеннаго изъ Голштиніи и объявленнаго наслѣдникомъ. Преемникъ дѣвочки отъ купели самъ только-что былъ пріобщенъ къ православію и покумился съ теткой.

Чрезъ года три умерла матъ; овдовѣвшій отецъ любилъ пожить весело и беззаботно и на пятерыхъ дѣтей не обращалъ никакого вниманія. И вотъ братъ его, канцлеръ Воронцовъ, у котораго была только одна дочь, сталъ просить отдать ему на воспитаніе одного изъ дѣтей и выбралъ крестницу императрицы и наслѣдника.

Воспитаніе съ перваго дня дается маленькой племянницѣ Екатеринѣ то же, что и родной дочери, но воспитанница сказывается счастливо выбрана, она далеко не красива, но прилежна, умна и даровита. Въ двѣнадцать лѣтъ она уже тихонько запирается у себя на ночъ по ночамъ и читаетъ всѣ тѣ книги, которыя только попадаются ей въ библіотекѣ дяди-канцлера. Скоро дѣвочка развита не по лѣтамъ, а образована на столько, что удивляетъ познаніями окружающую полуграмотную среду. Но природный умъ развивается односторонне и она прежде всего дѣлается пылкой мечтательницей. Воображеніе работало, не находя себѣ пищи въ окружающей обстановкѣ, и стало врываться съ требованіями въ личную обыденную жизнь…. Явилась насущная потребность, жажда увидѣть и въ дѣйствительности, въ своей собственной жизни, то, что было съ восторгомъ узнано въ разныхъ книжкахъ. Въ пятнадцать лѣтъ юная графиня Воронцова встрѣчаетъ въ тихую ночь, на улицѣ, при лунномъ свѣтѣ, красиваго незнакомца офицера, который вдругъ съ ней заговариваетъ, не имѣя на то права. Поэтому она тотчасъ чувствуетъ, что это… все странно!.. Судьба! Она тотчасъ влюбляется и выходитъ дѣйствительно за него замужъ. Отношенія къ мужу, затѣмъ отношенія къ двумъ дѣтямъ, наконецъ, отношенія къ великой княгинѣ, теперь императрицѣ,- не любовь и не дружба, а обожаніе…. смѣсь аффектаціи и сентиментализма. Потребность драмы и трагедіи, романа и поэмы въ пустой, обыденной жизни сдѣлала княгиню пріятной собесѣдницей, но невыносимой сожительницей и утомительнымъ другомъ. Ежечасное преувеличеніе все уродовало!..

Положеніе ея друга, императрицы, сдѣлалось вдругъ дѣйствительно трагическимъ. Какая пища, какая манна небесная для женщины-фантазерки, мечтающей о геройскихъ подвигахъ! И княгиня отдалась всей душой дѣлу Екатерины. И отъ зари до зари усердно, неутомимо, почти не имѣя покоя и сна, работала и работала для нея…. воображеніемъ!

И поэтому самая кипучая дѣятельность выпадала на ея долю по ночамъ, въ постели. Тутъ, среди добровольной безсонницы, брала она города, завоевывала скипетры и короны, спасала Россію, умирала на эшафотѣ!.. A Европа гремѣла въ рукоплесканьяхъ героинѣ Сѣвера!…

Но государыня и изъ этой двадцати-лѣтней мечтательницы съумѣла извлечь пользу. Крестница императора и родная сестра фаворитки, конечно, могла пригодиться всячески. Такимъ образомъ, и на этотъ разъ княгиня была вызвана ею и послана съ порученіемъ, которое, помимо ея, совершенно некому было дать.

Княгиня вошла въ гостиную сестры и не нашла въ ней никого. Она постучала въ слѣдующую дверь и услыхала голосъ:

— Здѣсь! Гудочекъ что-ль? Иди!

Переступивъ порогъ, княгиня не сразу нашла сестру. Елизавета Романовна оказалась въ углу комнаты, на маленькой скамейкѣ, передъ раскрытой заслонкой сильно разожженной печи.

Внѣшность графини Воронцовой, въ эту минуту, была особенно неприглядна. Елизавета Романовна была низенькая, крайне толстая женщина, съ жирнымъ, какъ бы опухшимъ, лицомъ, съ большимъ ртомъ, съ маленькимъ, вострымъ носокъ, но какъ бы заплывшимъ жиромъ и съ крайне узенькими глазами, которые зовутся обыкновенно «глядѣлками».

Эта внѣшность удивляла многихъ иностранцевъ и французскій посланникъ Бретейль писалъ про нее своему двору, что фаворитка напоминаетъ: «une servante de cabaret».

Не смотря на позднее время, она была еще не причесана; волосы, спутанные на головѣ, торчали лохмами во всѣ стороны; разбившаяся, не чесанная коса, прядями разсыпалась по плечу и по спинѣ. Гребень кое-какъ держался въ этой косѣ, будто забытый еще вчера и ночевавшій съ ней и, повиснувъ теперь бокомъ, собирался ежеминутно упасть на полъ. Кромѣ того, она, очевидно, еще не умывалась и лицо ея было маслянисто. Она еще не одѣвалась и на ней было только два предмета: измятая сорочка, а сверхъ нея накинутый на плечи старый, лисій салопъ, который, отслуживъ свое, въ качествѣ теплой верхней одежды, исправлялъ теперь должность утренняго капота.