Подъ конецъ своего царствованія, императрица Елизавета, вѣря въ честность графа, собиралась назначить его на одну изъ самыхъ выгодныхъ должностей въ имперіи, при которой мудрено было не сдѣлаться лихоимцемъ, а именно на должность генерала кригсъ-коммисара. Малоспособность, лѣнь и года графа заставляли ближайшихъ ей людей препятствовать этому назначенію, но государыня была сердита на Глѣбова и упорно стояла на своемъ. Однако дѣло окончилось проще. Графъ самъ на отрѣзъ отказался отъ мѣста "за преклонными годами". Дальновидный Іоаннъ Іоанновичъ разсчелъ, что больная и все слабѣющая государыня долго не проживетъ, стало быть, наступали минуты, въ которыя придется ему снова запирать ворота на запоръ и "хворать", такъ какъ всѣ ожидали, что наслѣдникъ престола начнетъ гнать все Елизаветинское и гнуть на нѣмцеву сторону. Пойдутъ опальные, ссылки, конфискаціи и херы, т. е. уничтоженіе многаго, появившагося на свѣтъ въ предыдущее Царствованіе. Графъ къ тому же боялся за себя болѣе чѣмъ когда-либо, потому что считался въ числѣ любимцевъ Государыни, былъ другъ и пріятель Разумовскихъ и врагъ (на сколько могъ только быть имъ, на словахъ) всѣхъ своихъ и заграничныхъ нѣмцевъ.

Въ самое Рождество, послѣ обѣда, при извѣстіи о кончинѣ императрицы, Іоаннъ Іоанновичъ сразу тяжко захворалъ, заперъ ворота, приказалъ дворнѣ "прикурнуть" и не дышать. И въ темномъ, неосвѣщенномъ домѣ своемъ онъ усѣлся съ одной свѣчей и то въ опочивальнѣ, окнами выходившей не на Неву, а во внутренній дворъ.

Не велѣвъ никого пускать, онъ особенно наказалъ не пускать во дворъ ни своего друга гетмана, ни кого либо изъ его людей съ посылкой ли, цидулей, или съ чѣмъ бы то ни было.

На этотъ разъ графъ хворалъ и недужился еще усерднѣе и даже въ постель ложился, чутко прислушиваясь ко всякому слуху въ городѣ, къ малѣйшему шуму на улицѣ и у воротъ. Онъ заперся такъ крѣпко и болѣлъ такъ долго и прилежно, что нѣкоторые его знакомые, хорошо знавшіе это его "колѣно" при всякой перемѣнѣ правительства, все-таки подумали наконецъ, что старикъ и воистину умираетъ. Однако, предъ масляницей графъ узналъ о нежданныхъ милостяхъ и щедротахъ новаго императора и ему стало полегче. A узнавъ главное, т. е., что братья графы Разумовскіе не поѣхали и не поѣдутъ "глядѣть гдѣ солнце встаетъ", а спокойно проживаютъ въ своихъ дворцахъ, оставаясь въ тѣхъ же званіяхъ гетмана и фельдмаршала — графъ Іоаннъ Іоанновичъ сразу выздоровѣлъ. Велѣвъ отворить ворота и запрягать свою громадную карету цугомъ самыхъ великолѣпныхъ въ столицѣ вороныхъ коней, онъ въ парадномъ кафтанѣ, во всѣхъ орденахъ и даже съ табакеркой въ карманѣ выѣхалъ изъ дому… Но онъ ужь поразнюхалъ во время своего хворанія къ кому теперь поближе подвинуться и отъ кого подальше отодвинуться.

Графъ Скабронскій прежде всего отправился во дворецъ и былъ принятъ государемъ равнодушно.

— Ни шатко, ни валко, ни на сторону! выразился о пріемѣ этомъ самъ графъ. — Тужить не тужи, а ликованіе отложи.

Отъ государя графъ прямо поѣхалъ къ прибывшему вновь принцу Жоржу, затѣмъ къ графу Воронцову, отцу фаворитки, а оттуда уже къ другу своему гетману.

Добрый графъ Кирилла Григорьевичъ не былъ сердитъ на осторожнаго друга вельможу, а весело встрѣтилъ и обнялъ пріятеля. Облобызавъ его, малороссъ выговорилъ, хитро ухмыляясь:

— Ну поздравляю, батя, съ новымъ монархомъ. Паки на Руси воцарился Петръ. Отъ Петра и до Петра прожилъ ты. Можешь помирать теперь.

— Родяся во дни великаго Петра, друже мой, — горько помирать будетъ во дни махонькаго! шепнулъ графъ, озираясь кругомъ себя.

Однако, на другой же день графъ прямо отправился въ ceнатъ и внесъ предложеніе: монарху начинающему свое царствованіе столь великими щедротами, "какъ вольность дворянская" и уничтоженіе "слова и дѣла", подобаетъ немедленно воздвигнуть въ столицѣ золотую статую!

Единогласно и громогласно присоединяясь къ предложенію товарища — господа сенаторы подумывали про себя:

— Заладила Маланья! Хоть бы новенькое что надумалъ!

Глѣбовъ повергъ къ стопамъ Монарха рѣшеніе сенаторовъ. Юный государь отказался тоже отъ предложенія статуи и отвѣчалъ:

— Лучше золоту дать болѣе полезное назначеніе. Я самъ моими дѣяніями воздвигну себѣ нетлѣнный памятникъ въ сердцахъ подданныхъ!…

Помимо внука послѣ старшаго брата графа Степана, у Іоанна Іоанновича теперь не было никакой родни и когда напрашивался кой-кто къ нему въ родню, то онъ говорилъ прямо:

— Я твой финтъ смѣкаю, голубчикъ. У тебя съ моими помѣстьями да угодьями родство отыскалось….

Женатъ графъ не былъ ни разу и дѣтей боковыхъ никогда тоже не имѣлъ. Схоронивъ многихъ "вольныхъ женокъ" и будучи еще пятидесяти лѣтъ, сталъ онъ жаловаться, что "слабая баба родиться начала на Руси* и рѣшилъ, наконецъ, сочетаться законнымъ бракомъ, но не на сдобной какой дѣвкѣ, а на такой, которая бы "крѣпка" была и духомъ, и тѣломъ. Много стали сватать невѣстъ именитому и еще бодрому богачу-вельможѣ, но онъ былъ разборчивъ и все искалъ и выбиралъ, — выбиралъ и колебался.

"Все сдобны, а не крѣпки"!

Наконецъ, однажды, будучи въ Новгородѣ проѣздомъ въ жалованное имѣніе, увидѣлъ онъ въ соборѣ одну дѣвицу, усердно молившуюся за обѣдней и подумалъ было, что вдругъ негаданно нашелъ воплощеніе своей мечты. Молившаяся была такъ велика и дородна, и румяна, и здоровенна, что, стоя предъ царскими вратами, совершенно заслоняла собой дьякона на амвонѣ.

Графъ, послѣ обѣдни, подошелъ къ старушкѣ, стоявшей около дѣвицы, и познакомился съ ней. Обѣ оказались новгородскія дворянки, не богатыя, однако родовитыя…. Но заговоривъ съ "крѣпкой дѣвицей", которая обѣщала по виду не умереть такъ же легко, какъ умирали его вольныя женки, графъ Іоаннъ Іоанновичъ узналъ, что мечты его разбились въ прахъ…. Дѣвица оказалась страдающею "отъ глаза" съ самаго дѣтства, почти съ колыбели, Ее сглазили маленькою лихіе люди.

На вопросы графа объ дѣвицѣ, старушка, оказавшаяся ея теткой, охотно отвѣчала подробно:

— Она у насъ сглажена, ваше сіятельство. Не говоритъ ничего.

— Да хоть малость-то самую? спросилъ графъ, думая про себя: "И доброе дѣло. Болтушкой не будетъ".

— Ни-ни, государь мой, ниже ѣсть и пить попросить не умѣетъ. Мычитъ или пальцами кажетъ. Нѣмая.

"Это бы еще не бѣда! сообразилъ про себя графъ, любуясь румяной великаншей. — Что нужно — пойметъ."

— И не слышитъ тоже ничего! продолжала тетка, соболѣзнуя.

— И глухая! воскликнулъ графъ.

— Глухая, государь мой.

— Да хоть малость-то самую слышитъ! умолялъ уже почти графъ Іоаннъ Іоанновичъ.

— Ни тоись, ни сориночки не слышитъ! Хоть въ ухо ее тресни, не услышитъ…

Графъ вздохнулъ и развелъ руками.

"Не судьба"! подумалъ онъ досадливо. Нѣмую да глухую сдѣлать графиней Скабронской — казалось ему срамнымъ дѣломъ. Будь она богатѣющая и сановитая дѣвица — а онъ мелкота, однодворецъ какой — тогда бы можно еще. И людямъ было бы не смѣшно и не зазорно, а такъ, въ его положеніи — дѣло выходило не покладное.

— A какъ звать?

— Агафья, по отечеству Семеновна.

— Агафья Семеновна. Да. Обида! повторялъ про себя графъ, глядя въ румяное и пухлое лице дѣвицы. И сдобна, и крѣпка была дѣвица, чего больше. Показалась она графу малость дурковата, но за то лице все такое бѣлое и алое, здоровое да веселое…. Стоитъ она, глядитъ на него, да смѣется. Малость пучеглаза — да это не лихъ. Малость какъ будто ротозѣя — да это бы тоже не лихъ. Лѣтомъ мухи въ ротъ залѣзутъ — да это что-жъ!… Развелъ Іоаннъ Іоанновичъ руками, поклонился обѣимъ и вышелъ изъ собора съ досадой на сердцѣ. Не будь дѣвица глухонѣмая, то чрезъ мѣсяцъ была бы его законная жена. Съ той поры, вернувшись въ Петербургъ, Іоаннъ Іоанновичъ и смотрины невѣстъ бросилъ. Послѣ новгородской дѣвицы, всѣ петербургскія казались ему и тощи, и жидки, и худотѣльны, и поджары и всѣ, какъ сказывается: макарьевскаго пригона!