Затѣмъ гвардія вознегодовала въ свой чередъ, такъ какъ стали ходитъ слухи, что она будетъ уничтожена, а останется одинъ лейбъ-кирасирскій полкъ; всѣ же остальные полки будутъ сравнены съ полевыми командами, будутъ переводиться съ мѣста на мѣсто по всей Россіи и только нѣкоторые изъ нихъ по-очереди будутъ стоять годичнымъ постоемъ въ столицѣ. Наконецъ, будетъ заключенъ дружескій, крѣпкій миръ съ нѣмцами, вѣковыми врагами… и вѣчными!..

Въ субботу 6-го апрѣля, уже вечеромъ, когда въ Петербургѣ, за исключеніемъ чужеземцевъ, всѣ, отъ вельможи до простолюдина, отъ мала до велика, готовились къ великой Заутрени Свѣтлаго, Свѣтлѣйшаго Праздника, когда самые лѣнивые отдыхали передъ долгимъ предстоящимъ стояніемъ, а богомольные не выходили даже изъ церкви, — въ старомъ, дворцѣ, императрица, окруженная немногими близкими людьми, тоже собиралась въ Казанскую церковь къ первой заутрени новаго царствованія.

Она была печальна, блѣдна и задумчива. Мысль, что, быть можетъ, слѣдующую заутреню она встрѣтитъ въ платьѣ инокини въ какомъ-нибудь дальнемъ монастырѣ, не покидала ее ни на минуту.

Въ то же время въ новый дворецъ, по расчищенной чернью площади, перевозились собственныя вещи государя. Комнаты его въ старомъ дворцѣ уже на половину опустѣли, а въ новомъ онъ самъ устраивался и раскладывался. Принцъ Жоржъ помогалъ ему, какъ могъ и умѣлъ, т. е., по слабости, больше совѣтами, а не дѣйствіями.

Прискакавшій курьеръ доложилъ государю предъ полуночью, что Казанскій храмъ полонъ и всѣ ожидаютъ его.

— Пускай начинаютъ. Видишь тутъ что! фамильярно показалъ государь на свои горницы, переполненныя неразставленнымъ и неразложеннымъ добромъ.

Въ ту минуту, когда государь заспорилъ съ Жоржемъ, на какой стѣнѣ развѣшатъ безчисленное оружіе, явился снова другой курьеръ.

— Чего тамъ?

— Заутреня на половинѣ.

— Ахъ, Господи! Какъ надоѣли! Сейчасъ!

Не успѣлъ государь обернуться, устроить свой кабинетъ хоть немножко, какъ по городу начался шумъ, стукъ экипажей и гулъ народный…

— Что такое?

Православные изъ храмовъ Божьихъ по домамъ ужь идутъ! И среди ночи, но уже съ блѣдной зарей на востокѣ, всѣ встрѣчные прохожіе обнимаются и цѣлуются троекратно, — и на площади, и у подъѣзда дворца, и въ самомъ дворцѣ! Всѣ изъ-за дѣла и работы во дворцѣ не попавшіе въ храмъ жалѣютъ, что не могли перекрестить лба въ великій день, и вдругъ, заслышавъ шумъ на улицѣ, начинаютъ тоже по всѣмъ корридорамъ и горницамъ цѣловаться. И всякій лѣзетъ, и другъ къ другу, и врагъ къ врагу, и мальчуганъ къ старику, и хворая бабушка къ усатому солдату. Всѣ равно сходятся, обнимаются, цѣлуются… И слышится, и старая, и новая, и вѣчная вѣсть:

— Христосъ воскресе!

Стоитъ у окна кабинета государя принцъ Жоржъ и дивится! Смотритъ онъ въ лорнетъ на улицу и охаетъ, даже головой качаетъ. Слыхалъ онъ про это и ожидалъ, а все-таки überaus wunderlich и даже sehr dumm выходитъ.

Вотъ идетъ какой-то сизый тулупъ и тащитъ что-то тяжелое, повстрѣчалъ бабу, кладетъ тяжелую ношу на землю… и цѣлуются.

— О! восклицаетъ принцъ Жоржъ и улыбается.

Вотъ ѣдетъ порожній извощикъ, встрѣтилъ солдата, слѣзъ съ козелъ, будто за какимъ необходимымъ дѣломъ, и, бросивъ лошадь, идетъ къ солдату… и цѣлуются!

— О - о! восклицаетъ Жоржъ и смѣется.

Ѣдетъ большая колымага цугомъ, встрѣтила маленькую берлинку раззолоченную. Двое вельможъ въ мундирахъ и орденахъ, въ разныхъ храмахъ встрѣтивъ праздникъ, теперь повстрѣчались среди площади.

— Стой!

И оба лѣзутъ вонъ, на улицу, и среди двухъ остановленныхъ экипажей… цѣлуются.

— О - о — о! восклицаетъ Жоржъ, и ужь даже не смѣется, а стыдится за вельможъ. Наводя лорнетъ на нихъ, онъ восклицаетъ уже такъ громко, что государь бросилъ любимую картину, которую собирался повѣсить, изображавшую голову борзой собаки, ставитъ ее на полъ и съ трубкой въ зубахъ оборачивается къ окну.

— Was? изумляется онъ и идетъ къ дядѣ, обдавая его лиловатымъ клубомъ кнастера.

— Merkwürdig! говоритъ принцъ и объясняетъ въ чемъ дѣло.

Государь разсмѣялся.

— Это всегда такъ! Это такой обычай древній. Еврейскаго происхожденія!

— Еврейскаго! изумляется принцъ. Но онъ вѣритъ на слово своему племяннику…

Однако пора была отдохнуть. Принцъ Жоржъ уѣхалъ къ себѣ, государь легъ спать.

Черезъ нѣсколько часовъ, въ полдень, вся площадь была покрыта экипажами и верховыми лошадьми и весь Петербургъ знатный и богатый толпился во дворцѣ, поздравляя государя. Но на этотъ разъ торжественный пріемъ Свѣтлаго Воскресенія вышелъ чѣмъ-то другимъ… вышелъ, по замѣчанію многихъ сановниковъ, «машкерадомъ».

Въ Свѣтлое Воскресенье било приказано всѣмъ полкамъ и всѣмъ должностямъ въ первый разъ надѣть новые мундиры. И всѣхъ цвѣтовъ костюмы, отъ ясно-голубаго и желтаго, до ярко-пунцоваго и лиловаго, съ безчисленнымъ количествомъ галуновъ, шитья и эксельбантовъ замѣнили собой одноцвѣтный, общій всей гвардіи, темно-синій. Прежній покрой тоже исчезъ, длинныхъ фалдъ не было и всѣ, отъ фельдмаршала до сержанта, явились куцими, будто окургуженными.

И въ горницахъ дворца то и дѣло раздавалось:

— О Господи, вотъ чуденъ-то! Это кто жъ будетъ?

— Кирасиръ.

— Гляди, гляди, а это что?

— Да это Трубецкой, Никита Юрьичъ…

— Батюшки-свѣты, не призеалъ. Да въ чемъ же онъ?

— Преображенцемъ.

— Матерь Божья! Ну, а бѣлые-то бѣлые?

— Это по флоту!

— A энтотъ весь въ золотыхъ веревочкахъ, въ постромкахъ, будто пристяжная! Голубчикъ, да вѣдь это полицмейстеръ Корфъ! Никого не признаешь. Ну, машкерадъ!

И вмѣсто христіанскаго привѣтствія, христованія, во всѣхъ покояхъ дворца ходило новое привѣтствіе:

— Машкерадъ, родимый! Воистину, машкерадъ!

И весь день во дворцѣ толклись кучи народа до обѣда, потомъ все пообѣдало за огромными столами и осталось до ужина.

И за этотъ денъ были двѣ интересныхъ новости. Елизавета Романовна Воронцова явилась въ Екатерининской лентѣ и звѣздѣ, а при выходѣ шла рядомъ, даже почти на четверть впереди, съ государыней Екатериной Алексѣевной. Воронцова, закинувъ голову, съ безсмысленно важной усмѣшкой на красноватомъ опухшемъ лицѣ, съ заплывшими жиромъ глазками, молча и глупо оглядывала толпы тѣснящихся при ея проходѣ придворныхъ. Государыня Екатерина Алексѣевна прошла всѣ горницы, понурившись и не поднимая глазъ и отъ обиды, и отъ стыда, и отъ боли на сердцѣ!..

Другая новость была смѣшнѣе и любопытнѣе. По пріѣздѣ принца Жоржа въ Россію, государь приказалъ всѣмъ посланникамъ явиться къ нему, не дожидаясь его визита. Никто изъ нихъ не поѣхалъ, кромѣ прусскаго посланника. Теперь государь приказалъ, черезъ канцлера Воронцова, всѣмъ иностраннымъ резидентамъ изъ дворца ѣхать тотчасъ же съ поздравленіемъ къ Жоржу, принимавшему у себя послѣ большого пріема. Поѣхалъ прусскій посланникъ Гольцъ и хитрая, румяно-рыжая особа, посланникъ гордаго Альбіона, Кейтъ. Остальные послы и иностранные министры опять не поѣхали.

Государю даже побоялись въ первый день праздника и доложить объ этомъ. На его вопросъ, уже вечеромъ, за ужиномъ, были ли у принца Жоржа послы, Жоржъ покраснѣлъ, какъ ракъ, и отвѣчалъ:

— Были.

Почти до разсвѣта шло во дворцѣ ликованіе за ужнномъ. Многіе сановники, вернувшись по домамъ зѣло во хмѣлю, чрезъ силу кое-какъ разцѣпились съ своими новыми мундирами и амуниціей. И трезвому мудрено было сразу привыкнуть ко всѣмъ веревочкамъ, бирюлькамъ, постромкамъ и цацамъ, а ужь во хмѣлю и совсѣмъ… аминь! Что тебѣ гишпанская запряжка!

— Ну что, родимый, каковъ тебѣ кажетъ твой новый мундиръ? спросилъ графъ Алексѣй Разумовскій брата своего, гетмана.

— Да что, батя, отвѣчалъ гетманъ старшему брату, — прелюбопытно! Перетянули всего, связали по рукамъ, до ногамъ и по горлу, и по спинѣ. Да гремитъ, стучитъ, хлебыщетъ все. И вотъ, ей-ей, сдается, будто тебя на цѣпь посадили! Хочешь двинуться — громыхаетъ да звенитъ все! Хочешь слово молвить, а отъ громыханія этого голоса своего не узнаешь. И сдается тебѣ, будто и впрямь, скачешь да лаешь, какъ песъ да цѣпи.